«Я одержим идеей правды. Я больше не верю в факт»

Американец Кристофер Андерсон ненавидит, когда его называют фоторепортером — несмотря на то, что он снимал в Гаити крушение лодки с нелегальными иммигрантами, в Венесуэле документировал эпоху Уго Чавеса, а в России — последствия дефолта 1998 года. Ирина Попова встретилась с вице-президентом «Магнума» в Москве и задала ему все неудобные вопросы: есть ли место нейтральности на войне, кому нужна правда и чем фотограф отличается от врача без границ.

— Как это — быть магнумовским фотографом?

— Ох, я точно должен отвечать на этот вопрос? Уже прошло некоторое время, так что я уже привык. Конечно, это была мечта всей жизни. Иногда мне приходится ущипнуть себя: «Вау, я сижу за столом Йозефа Куделки!» Это очень важно для меня.

— Это потолок?

— Нет, конечно нет. Это, конечно, важная ступень в карьере, но ты все равно продолжаешь открывать новые территории. Успех сам по себе не очень интересен для меня. Для меня это возможность продолжать делать те снимки, которые мне нравятся.

— Просто делать фотографии? А как насчет цели спасти мир?

— Нет, я абсолютно не верю в это. Если моя фотография полезна (а я не уверен, что это так) хотя бы в качестве исторического свидетельства — это уже хорошо.

— Когда вы фотографируете труп или модель на подиуме — вы одинаково к этому относитесь? Просто вписываете объект в кадр, думая о визуальной красоте?

— По-моему, визуальная красота — это нечто чисто интуитивное. Я не думаю: «Опа, сейчас сделаю красивую картинку этого трупа!» Моя цель — это создать изображение, вызывающее определенные эмоции. Именно этим меня и интересует фотография.

— А какие изображения вызывают эмоции у вас самого?

— Самые сильные из моих фотографий — это те, на которых мне удалось передать, каково это: быть в том месте в тот момент и быть свидетелем этого. Но это сложно описать словами. Так же, как с музыкой или литературой. Как ты понимаешь, какая музыка или литература является хорошей? Когда произведение тебя трогает — в этом его ценность.

— Но когда вы были в стольких местах и видели столько всего, не притупились ли ваши собственные чувства?

— Да, всегда присутствует опасность стать своего рода колоссом, наблюдающим за всем свысока. Но с другой стороны, всегда присутствует желание заглянуть глубже и дальше.

— Существует убеждение, что солдаты, возвращающиеся с войны, никогда не могут снова жить нормальной жизнью. С одной стороны, они получают глубокую психологическую травму, а с другой стороны, в обычной жизни нет столько пространства для героизма и проявления себя. Происходит ли то же самое с военным фотографом?

— Да. Ты платишь определенную цену за все. Я не могу этого отрицать. У меня есть свои бессонные ночи. И своя собственная драма. Но есть и другая сторона. Я разработал своеобразную ментальную программу, которая помогает пройти через это и сохранить определенную дистанцию. Я достаточно далеко, чтобы не впасть в отчаяние, и достаточно близко, чтобы все еще быть способным общаться и рассказывать о том, что я вижу. Ты как доктор скорой помощи, который видит трагедии каждый день. И все еще способен жить своей жизнью.

— Но доктор лечит, спасает человеческие жизни. А фотограф?

— Окей, я не иду лечить людей. Как я уже сказал, я не верю, что могу изменить мир. Но я функционирую. Я не верю, что моя функция настолько велика, что спасает жизни, но она держит тебя на уровне безопасности.

— Но если ситуация просит преодолеть нейтральность фотографа?

— Нет, я не верю в эту нейтральность фотографа. Каждый фотограф, снимавший в тяжелых ситуациях, расскажет вам то же самое. Не я, но другие фотографы попадали много раз в такие ситуации, когда нужно было сделать выбор — сделать фотографию или вмешаться. И мы вмешиваемся. Все говорят об этом выборе: «Помочь умирающему от голода ребенку или нет», но этого выбора на самом деле не существует.

— Но была же история, когда Кевин Картер не помог этому самому голодающему ребенку?

— Все говорят только об этой истории и забывают тысячи других историй, когда фотографы спасали раненых, и так далее.

— А вы?

— Я лично не сталкивался с такими ситуациями ни разу. А если бы столкнулся, то обязательно бы помог.

— Вы сохраняете долгие связи со своими героями?

— Да. Иногда да. Хороший пример — мой главный герой на той истории с лодкой. Он спасал мою жизнь дважды. Из-за этого у нас родилась особая связь, вне времени и пространства. Мы разговаривали по телефону недавно… около месяца назад.

— Вы встретили его, когда вы пытались переплыть из Гаити в Америку?

— Да. Я познакомился с ним на Гаити. Он жил в маленькой комнатке вместе с множеством других людей. Они спали по очереди, потому что не хватало места. Но у него была мечта. Он хотел уехать в Америку и стать рэп-звездой. Он привел меня в место, где гаитяне строили лодки, чтобы на них нелегально иммигрировать. Он сказал, что поплывет на одной из этих лодок. Я спросил: «А можно с тобой?» И он ответил: «Давай!» На этой лодке я даже не снимал. Это мой друг разбудил меня, когда мы начали тонуть в открытом море, и сказал: «Может, ты начнешь снимать уже, а то мы тут сейчас утонем, а ты так и не сделаешь ни одного кадра!» И если бы не береговая охрана, я бы сейчас не сидел здесь и не давал бы вам интервью.

— Как вас угораздило решиться поплыть с ними?

— Ну, жажда приключений — это часть моей натуры. Я называю это экспериментальной документалистикой. Чтобы сфотографировать что-то, мне нужно прожить это настолько близко, насколько это возможно. Ходить по лезвию ножа, но не порезаться. Впрочем, я больше не ищу приключений на свою задницу.

— Потому что у вас появилась семья и вам есть куда возвращаться?

— Из-за этого, но не только. Потому что я сказал об этом миру все, что хотел сказать, и теперь мой интерес уводит меня в другую сторону.

— В какую?

— Ну, например, в сторону моей семьи. Я прошел полный круг, чтобы вернуться и посмотреть на свою собственную жизнь другими глазами. У меня появился ребенок, и это стало самым чудесным событием моей жизни. Одновременно с этим у меня тяжело заболел отец. И, сам не осознавая этого, я начал об этом снимать. Не думаю, что мой фотографический интерес к этому будет сохраняться всю жизнь. Но это то, что существует сейчас.

— Что будет следующим?

— Я не знаю. Находить предмет для фотографирования — это примерно как влюбляться. Я не могу планировать или предсказывать. Это происходит мгновенно.

— Можно ли влюбиться в войну в таком случае?

— Да. И я был влюблен в войну долгое время. Хотя совсем не планировал оказаться военным фотографом. Сначала это были редакционные задания. Меня послали в Ирак.

— А сейчас — вы бы больше не поехали? Вы больше не любите войну?

— Да, я скучаю по ней. Мне снятся эти ситуации снова и снова. Так же как тебе снится твоя прошлая любовь. Но — это прошлая глава моей жизни.

— И это совпало с популярным убеждением, что фотожурналистика умерла…

— Это не так. Но это правда. Ха-ха.

— То есть невозможно уже повторять одни и те же фотографии, только с разных войн?

— Все дело в том, что фотожурналистика изначально брала за основу идею факта. Непоколебимого, нерушимого факта. Факта с большой буквы. Сейчас это больше не так. Сейчас факта больше нет. Есть только правда. И это правда только того человека, который снимает. Потому что мы все делаем выбор: в какой момент мы делаем снимок, что мы включаем и не включаем в кадр. И это подвергает сомнению факт, но не правду. Я одержим идеей правды. Я больше не верю в факт.

— И в чем ваша личная правда?

— Для меня правда — в вовлеченности. И в честности с самим собой.

— И в том, что снимая событие, вам приходится принимать ту или иную сторону по отношению к нему?

— Я не верю, что есть одна или другая сторона. Сторон — миллионы. И я могу предложить только свою сторону, свой кусочек правды.

— Но на войне все гораздо проще. Вы или с нами, или против нас. Ведь вы были на войне в лагере американских вооруженных сил?

— В Афганистане — нет. В Ираке — да.

— И какая у вас сформировалась точка зрения на события?

— Это уже разговор на 4 часа. Война сделана из добра и зла — и всего, что между ними. Думаю ли я, что войны — это правильно? Нет. Думаю ли я, что каждый солдат в отдельности ответственен за это? Нет. Думаю ли я, что каждый солдат делал добро и делал зло на войне? Да, они делали и то и другое. Но моя фотография — она не о добре и зле. Она — о том, что между.

— Но фотограф — это идеальная часть военного механизма, а не то, что пытается этот механизм пошатнуть.

— Каждый человек — часть этого механизма. Потому что мы хотим сотовый телефон и машину. А для этого нам нужна нефть. И деньги, чтобы купить это. И это значит, чтобы наша страна стала богатой, мы должны устроить войну. И каждый, кто думает по-другому, будет обманывать сам себя. Я не верю, что мы можем остановить войну, но я верю в ответственность индивидуума. Вот скажите, вы приехали сюда на машине?

— Нет, я на метро. Но вы думаете, что люди, увидевшие ваши фотографии в журнале, способны проследить всю эту цепочку?

— Нет, но я уже не ответственен за это. Говорить, что я ответственен — это все равно, что утверждать, что небо — оранжевое. Вы можете это, конечно, утверждать, но оно — не оранжевое, это факт.

— Кстати, вы верите, что фотография была способна остановить войну во Вьетнаме?

— Я не верю, но это было именно так. Фотография способствовала изменению общественного мнения, а оно помогло остановить войну. И я верю, что, например, фотография голодающих детей в Африке способна создать механизм для сбора средств этим голодающим детям. Но это не моя мотивация.

— А у вас какая мотивация? Зависимость от адреналина?

— И это тоже. Но я не понимаю — вы считаете, что я не могу наслаждаться своей работой? Что, доктор не может наслаждаться? Или работник социальных служб, привозящий еду голодным детям?

— Да нет, конечно может. Но вот что вы привозите голодным детям из своей благополучной страны?

— Я. Всегда. Стараюсь. Помогать тем, с кем я сталкиваюсь. Если им нужна помощь. И я люблю свою работу.

— А как насчет зрителей. Вам важно то, что чувствуют люди, видя ваши фотографии? И что они должны чувствовать?

— Мне важно, конечно. Это самое важное. Они должны чувствовать — жизнь. Жизнь в самых разных ее проявлениях.

— А на ваших заказных съемках они тоже это должны чувствовать?

— Я бы хотел жить в идеальном мире и делать только собственные проекты. Но всем правят экономические законы. Я должен, как и все, платить за аренду дома, за еду в конце концов!

— А где вы живете, когда едете на съемку? Например, где вы жили, когда были в Афганистане?

— Я жил у простых людей дома. У тех, кто открывал мне двери.

— И у вас не было охраны, фиксеров?

— Каждый раз все по-разному. В 2003-м все было по-другому — тогда я работал совершенно сам по себе.

— Но это опасно!

— Да. Это вообще опасная профессия. Но обычно — люди очень доброжелательны. Они удивлены, что кто-то интересуется их жизнью. И всегда рады тебе.

— И вы погружались в их жизнь и участвовали во всем, что они делали? Как далеко могло зайти это участие?

— Кололся ли я героином? Нет. Курил ли я с ними травку? Иногда. Конечно. Но все очень индивидуально. У меня нет неких универсальных правил. Просто с одними людьми контакт получается лучше, чем с другими. И это естественная человеческая жизнь.

***

Источник  — https://theoryandpractice.ru/posts/2887-fotograf-magnuma-kristofer-anders…