Я был злым и наивным
Записки главного редактора Альманаха «Искусство Войны»
Два года назад я был злым, наивным и у меня было обостренное чувство справедливости. Злым я был на людей, на так называемых обывателей. Меня колотило от ненависти к ним за то, что они ничего не хотели знать о войне, о беспрерывно воюющей стране, об убитых в Чечне и раненых в Афганистане, о судьбах тысяч и тысяч отмеченных войной людей и смерти соотечественников. Мне очень хотелось ткнуть каждого прохожего лицом в войну. И я был наивным, поскольку думал, что если мне удастся это сделать, что-то вдруг изменится в отношении к ветеранам и погибшим, начнется совсем другая жизнь, я всем открою глаза на другой суровый мир и уничтожу вселенское равнодушие, как душевное явление. И я очень хотел, чтобы люди узнали о талантливых пишущих ветеранах.
Мне казалось несправедливым, что военной литературы как будто бы и нет, а в СМИ и на ТВ вручают какие-то литературные премии и обсуждают, на мой взгляд, абсолютно бесталанные пустые и надуманные произведения штатских, в то время как люди, прошедшие огонь и воду, пишут в ящик стола настоящие честные рассказы, повести и стихи. Это было неправильно. Вместо выдумок и описаний фанатических событий от городских клерков и стареющих столичных интеллигентов я хотел видеть на страницах изданий реализм жизни и смерти. Но реализм никто не любит, потому что он всегда возвращается.
Прошло два года. Мы выпустили 11 номеров Альманаха, опубликовали более 150 авторов-ветеранов и получили премию Золотое Перо Руси. Я стал другим. Я стал добрее к людям, не требую от них ничего, я избавился от иллюзий и успокоился. Хотя от третьего, чувства несправедливости, так и не смог окончательно отделаться. А вот мой коллега и напарник, Аркадий Бабченко, военный журналист и писатель, наоборот, людей стал ненавидеть ещё больше. Что немудрено. Когда Аркадий вернулся с войны в Ю.Осетии в августе этого года, несмотря на то, что он успел помыться в московской квартире раз десять, от него несло и валило войной, трупами и порохом. С чего бы ему любить людей? О положенных тогда в землю жизнях российских военных уже никто и не вспоминает. Что уж говорить о Чечне и горячих точках планеты. Я честно стараюсь заново вписаться в очередной виток мизантропии. И у меня даже получается.
А как я себе представлял жизнь главного редактора? Какие радужные картины я рисовал в своем воображении! Я видел себя в кресле с сигарой, я представлял себя читающим текст за текстом и отбирающим жемчужины, дающим указания, что публиковать, а что нет, а по вечерам в литературных кафе я с коллегами, по идее, должен был обсуждать достоинства современных авторов и сравнивать их с Хемингуэем и Ремарком. Как бы не так. Кто бы мог подумать, что жизнь редактора ветеранского Альманаха окажется совсем иной, одна история за другой…
***
С регистрацией издания начались первые контакты с представителями государства. Человека, который вызвался нам добровольно помогать, во время сдачи документов в Министерство печати, взяв за локоток, отвели на разговор о том, кто мы и что мы, потребовали письменное описание наших целей и задач. Помню его звонок по мобильному телефону и возмущённый рассказ, что его чересчур дотошно расспрашивали. Он кричал что-то о 1984-м годе и Оруэлле и ругался на татарском языке. Но регистрацию сделал. Тогда я вдруг подумал, что издательский процесс в своем зародыше уже подразумевает конец света и антиутопию и Большой Брат перестал быть паранойей и принял вполне материальный облик возмущенного татарина…
Потом началась чехарда с верстальщиком и подготовкой первого номера. Первого в нашей жизни, до этого никто ничего подобного не делал. Начинали с нуля. Вернее, с мечты. Мне порекомендовали одного молодого человека. Встретился, объяснил ему, что хочу от макета, напоил потенциального труженика пивом. Парень начал работать. Тогда я ещё даже близко не представлял, в какую эпопею ввязался. Начались проблемы со сроками. Представленная работа меня не устраивала, и приходилось ежедневно по полночи сидеть на телефоне и решать постранично вопросы с верстальщиком. От такого прессинга он стал от меня скрываться. Пропадать на несколько дней, не отвечать на звонки и письма. Высшим достижением его изворотливости стало объяснение, куда он пропал на три дня: «Да я это, извини, шёл по улице… И в кому впал, от скуки жизни, в общем. Вот, да, в коме я был три дня, не мог позвонить». В кому впадали один за другим ещё три верстающих создания. Тогда я вдруг подумал, что издательский процесс — это медицинская операция или бегство в летаргический сон…
Через неделю мы с Аркашей приехали с техническим диском к типографскому мастеру. Приехали к нему домой, на самую окраину Москвы, в индустриальный заброшенный район. На кухне у бывшего сотрудника академии Наук СССР был свой мини-центр, несколько компьютеров, тиски, станок, принтеры. Всё выглядело нереально. Мы чувствовали себя какими-то подпольщиками, печатающими первую «Искру». Мастер начал колдовать. Через полтора часа нервного курения Аркадия и зависаний софта из кухонного мини станка вышел первый сшитый черновик Альманаха без обложек. Эта реликвия хранится у меня дома. Мы не верили своим глазам. Бережно забрав распечатку, мы отправились читать, что же мы такое сотворили. Сели в стекляшку там же, на окраине Москвы, с видом на какие-то заводы, трубы, и чистое поле перед ними, заказали пиво и начали читать. Почти на каждой странице были ошибки, опечатки. В статье Аркадия вдруг обнаружился целый чужой абзац с призывом вешать Ковалёва и прочих правозащитников. Аркадий аж поперхнулся, когда прочитал. Дальше было еще интереснее. На чёрно-белой распечатке первой обложки не было сразу ясно, что держит боец. Американскую винтовку или нашу СВД. Решили спросить у остальных посетителей, что они думают. Только тут мы заметили, что мы — единственные не-кавказцы в стекляшке, которая, видимо, служила штабом то ли водителям маршруток, то ли современным караванщикам гашиша и рабынь. Аркадий с добрым лицом подходил к не очень-то дружелюбно на нас смотрящим ребятам с Кавказа и со словами «мужики, мы тут про Чечню журнал делаем, это СВД или что, по-вашему, на обложке?» начинал протягивать им распечатку. Посетители замирали от такого наглого вопроса и осторожно высказывали мнения, что это американка. Когда же я заказывал пиво, то увидел помимо бармена ещё одного человека. Он сидел за барной стойкой и спокойно чистил ствол. Автомат. Тогда я точно подумал, что черновик Альманаха и ноги мы оттуда не унесём. А был ещё в тот вечер один из самых красивейших закатов, что я когда-либо видел в Москве…
И вот мы едем забирать первый номер из типографии. 12 ноября 2006 года. На улице познакомились с хозяином типографии, капитан морской пехоты. Он посмотрел на нас внимательно, пожал руки и вдруг сказал: «Мужики, хорошее дело начали делать. А самое главное, что вы — не овощи». Он достал из багажника экземпляр. Уууххх, выдох! Вроде бы…ничего так. Вроде бы…да просто здорово!!! Запах той типографской краски и свежий уже зимний воздух я запомню навсегда…
Мы загрузили 500 экземпляров Альманаха в советские хозяйственные сумки, в остатки прошлой Империи. Шёл первый снег 2006 года. Вся Москва была в белом. На бомбиле добрались до памятника Пушкину. Пушкин с одобрением склонил к нам свою вечнозелёную голову. К нам подъехали друзья, к уже замёрзшим редакторам-полупамятникам. Я достал заледеневшими пальцами нож и разрезал пачку Альманахов. Ветеран-чеченец прослезился, когда увидел первый номер. Конечно, потом мы нашли тучу опечаток, потом было неудобно за ошибки и огрехи. Но это всё было потом…
***
Со временем Альманах стал проводником в мир одиночества. Я сравнивал его то с Хароном, то с Цербером. Я лишился очень многих друзей на этом пути. Как только что-то стало получаться, пошли публикации и издание стали замечать, от меня вдруг отвернулись друзья детства, живущие обычной жизнью с обычными бытовыми и семейными проблемами. Почему-то моё занятие чужими текстами и войной вызывало у них раздражение. Они ничего не знали обо мне, чем я занимался все эти годы после школы. Альманах разрушал их идиллическую картину мира, мозолил глаз и щипал совесть, они не хотели ни читать его, ни знать. Оборвались многие ниточки с прошлым, как оказалось, человеческие отношения не выдерживали испытания временем и делом и не поддавались редактуре. Мы выбрали свои пути и они расходились веером.
Но, потеряв некоторых друзей, я обрел другое. Я обрел одушевленные письма. Да-да, многие не верят мне, но у меня есть целый ящик писем, написанных от руки, со всех краев нашей страны. Сотни голосов. Сотни судеб, мнений, пожеланий и порицаний, признаний и просьб. Я не знаю этих людей, я не пил с ними в кабаках и не играл в снежки, не учился в институтах и не штурмовал горы, но они стали мне ближе многих окружающих. Письма из российской глубинки. Письма от читателей и письма от «афганцев» и «чеченцев». Письма от ветеранов Великой Отечественной. Письма от людей, у которых нет Интернета, у которых иногда и нет средств на него. Письма из глухих деревень. Тяжёлые письма. Письма отчаявшихся людей. Письма людей, которых никто не понимает, письма от ветеранов, заключивших себя в одиночную камеру воспоминаний. И были другие письма с текстами, со стихами. Талантливый у нас народ. Красивый. Умный. Страна, которую не видно с экранов мониторов, телевизоров, с обложек глянцевого мусора. Письма с Дальнего Востока и из Поволжской глубинки, с Севера и Сибири, из Казахстана. Иногда я сажусь ночью и перечитываю их. Перечитываю слова матерей погибших, предложения находящихся в неволе заключенных, стихи пожилых людей и яростные откровения молодых солдат. Перечитываю отзывы об Альманахе известных публичных деятелей культуры и отслеживаю судьбы ветеранов от войны до войны. И читаю их произведения. То отточенные до безукоризненности, то все сплошь в ошибках. Но все с угольком. Я удивляюсь, как этот ящик писем не самовоспламеняется и не взрывается от набранной критической массы спрессованных жизней.
И были звонки. Кроме писем и шуток. Бывало, что спал ты пару часов, и вдруг в 8 утра раздается звонок на мобильный и крепко поддатый ветеран одной из недавних войн говорит, что прочитал какой-либо номер, который случайно попал к нему в руки, что сам он сейчас в Магадане, Братске или Дудинке, на трассе, в степи, в горах, в деревне, что прошёл три войны и что… и рассказывает о себе, о своём, о своих… И бывает, что ты вышел в Москве из магазина с сумкой и весь в своих думах и планах и всё вроде нормально и даже смешной момент вспомнил какой-нибудь из жизни или в очередной раз восторгаешься про себя, как тебе улыбнулась дочь, как вдруг раздаётся звонок и неизвестный голос говорит: «Братух, это ведь вы выпускаете Альманах? Братцы, такие дела, тошно мне…». И бывает, что, послушав минут 20-30 исповедь, тебя уже самого потряхивает и тебе хочется швырнуть эти сумки в лужу. Положить же трубку НЕЛЬЗЯ. Потому что НЕЛЬЗЯ. Уже не беря трубку, по звонку, я теперь могу сказать, что это будет именно такой звонок. Только вчера я в этом убедился. Иногда я думаю, что, может, этих людей давно нет в живых, и набирают номер бойцы уже с той стороны, поговорить…
К жизни тебя возвращают другие вещи. Это и взгляды людей, когда они смотрят тебе в глаза после прочтения. Это когда за соседним столиком в кафе вдруг совершенно незнакомые тебе посетители выхватывают откуда-то номер Альманаха и начинают показывать что-то на нашей фирменной выдумке (карта и стихотворение на последней обложке) и что-то говорить о Кабуле или Грозном. Это когда в питерских университетах между парами весь преподавательский состав ВУЗа собирается вместе в одном зале и читает вслух Альманах. Это когда в московском метро тебя узнают собирающие деньги на лечение друга и поющие под гитару военные песни ветераны и спрашивают «Брат, когда выйдет следующий номер?»
***
Бывало и смешно. Особенно забавные сцены разыгрывались с получением тиража из типографии. Наша нынешняя типография находится в Вятке, и тираж доставляется фурой в Москву, вернее, на окраину Москвы. Оттуда мы его и забираем.
Первый раз мы забирали тираж с Аркадием на его машине. Долго не могли найти стоянку фур. Дело было поздним вечером, в дождь и холод. В черной машине мы сидели в черных куртках, почти на лысо забритый я и Аркадий отражали свет фонарей черепами. Останавливались у фур, опускали стёкла и спрашивали сиплыми голосами у водителей: «Из Вятки?» Водители нас принимали, видимо, за реинкарнацию бандитов начала 90-х, а не за почтенных издателей, и пугливо мотали головой и хватались за монтировки под сиденьями. Альманах — это машина времени.
Один из тиражей я забирал самостоятельно. На такси, с трудом нашел новую базу под Москвой. Водителю фуры запретили разгружаться на базе и мы, чертыхаясь, выехали на трассу, долго искали, куда бы свернуть и в итоге свернули на поляну в леске. Помимо меня за этой же фурой следовали цыгане, которые должны были забрать свои тираж календарей на 2009 год с изображением их какого-то барона. В лесу начали разгружаться. Водитель фуры трясся от страха как осиновый лист и озирался по сторонам. Мой таксист держал наготове мобильный, чтобы звонить в милицию, если что, и думал, во что его впутали. Когда из одной пачки выпал Альманах, где на обложке изображен раненый в Южной Осетии боец, то на меня посмотрели так, что я почувствовал себя гангстером. Цыгане бросали подозрительные взгляды и ускорили работу по разгрузке своего барона. Когда я ставил печать на накладной, у водителя тряслись руки.
И всё же ноябрьской ночью 2008 года забирая крайний в этом году номер Альманаха на стоянке фур, рассматривая при свет ярких автомобильных фар обложку номера и, то и дело уворачиваясь от паркующихся многотонных монстров, я понял, что мы создали свой мир, другую реальность, которая живет по своим законам. Реальность Альманаха.
***
Надо отдать должное ауре и профессиональной неизбежности издательского дела. Были, были всё же и литературные беседы. Куда же без них? Когда Альманах стал лауреатом премии «Золотое Перо Руси», мы после церемонии награждения ушли с друзьями в соседнее кафе, где на стенах красуются фотографии поддатых советских писателей и политиков, и там отмечали, пили, общались, обмывали, спорили. Говорили обо всем. Об Афгане, о том, как продался каравану Руцкой, как воевали, что было в Чечне, о ностальгии по войне, о том, как жгли фальшивые доллары Bank of Ichkeria омоновцы в буржуйках, потом о переводах Байрона, о Шекспире и Маяковском, о Заболоцком и Одене, о русских офицерах, о героях и трусах, о выручке в бою, о боевых, о жизни, о войне в Ираке и журналистике, о женщинах, лазурите, Бадахшане, Гудермесе, французах в Алжире и ленивых стрелках «Стингеров»… И нам было хорошо.
Я часто брал интервью. Я полюбил брать интервью. Министры обороны бывших социалистических стран, резиденты наших разведок в Ливане… иногда мы начинали разговоры в гордом одиночестве. Зал присмотренного мной для интервьюирования ресторанчика был пуст. Мы заказывали сицилийское вино и беседовали чинно, смакуя вино и закуски, светские этакие джентльмены. Но по ходу разговора атмосфера начинала накаляться от вина и от того, что наши взгляды с собеседником зачастую сильно различались. И вот уже мы расстегиваем ещё одну пуговицу на вороте. И мой собеседник уже чуть ли не кричит в диктофон. Зал же всё это время заполняется и сидящие близко к нам люди с неподдельным ужасом слушают, как два человека, попивая достаточно дорогое вино, в строгих костюмах, под джаз, то литературно на двух языках высказываются на определенные узкие и не шибко публичные темы, то добавляют в свои речи третий фундаментальный аргумент — русский мат. У официантов, бывало, дрожала рука, когда они нам приносили вторую и третью бутылку и счет…
***
Альманах вылечил меня от злости. Я стал другим. Я стал добрее к людям, не требую от них ничего, я избавился от иллюзий и успокоился. Я стал замечать другие вещи, как компенсацию за все свои грехи и труды.
На двухлетие Альманаха я вышел погулять с маленькой дочерью на пруды возле дома. И привычное мировосприятие мягко оттолкнулось от моего размягченного редактурой сотен тысяч знаков лба и нырнуло куда-то прочь… и я увидел, что через старинный яблоневый сад под сенью узловатых черных ветвей мы идём к берегу… Полный штиль… Гладь воды отражает купола церквей и ветви деревьев, сверкающий инверсионный след лайнера в небе… Белокурая девушка кормит уток с руки… я вспоминаю вдруг где-то прочитанную историю, как в 1941-м немецкий офицер был поражен тем, что русские детишки в деревнях бегают и играются стайками вместе с собаками, живностью и кормят птиц. Никто никого не боится. У него на родине такого не было, немецкие дети бы глумились над животинками. Почему-то именно эта сцена с детьми и собаками для того офицера поставила под сомнение необходимость вторжения в Россию… А теперь я стою в синих джинсах и теплой немецкой камуфляжной куртке, смотрю на наши деревья, на пустующие осенние скворечники, смотрю как медленно-медленно качается ворон на рябине… Пахнет Отечеством.
На закате пахнет ноябрьским дымом… На другом берегу пруда горит сухая трава… Подъезжает красная пожарная машина, из неё неспешно выходят пожарные, топчутся у огня, потом отгоняют машину на опушку, а сами достают удочки и спускаются к воде и замирают… Моя дочка, Княжна Ресничкина, засыпает, тихонечко сопит в свой носик… Я иду вдоль берега… Прохожу мимо надписи «Осторожно водоворот» и засматриваюсь на огромную полную луну, которая лежит бочком на горизонте. Воздух настолько сух и морозен, что я вижу все лунные моря и горы… Минут двадцать стою и наблюдаю, как луна движется по небу… Тишина и покой… Одинокая чайка проплывает у ног, огибает куски арматуры, оставшиеся в воде после очистки прудов таджиками… Нет никаких мыслей, только зрение, слух и обоняние… В голове отчетливо вдруг звучит почему-то «Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…»… Я ухожу… Гуляющий рядом старичок что-то чертит своей инвалидной тростью на песке… Всё становится красным от закатившегося за холм солнца… Раздаётся звонок моего мобильного: меня зовут в Рязанское десантное на праздник. Я шучу, брать ли мне парашют…
***
Всему когда-нибудь приходит конец, иногда вода делает то, что не сделал огонь, иногда ты становишься тем, кем и не думал становиться, и сомнительный титул главного редактора начинает жать и наступает твоя очередь.
8 декабря 2008 года. + 8 по Цельсию. Дождь и сумрак. Серо так, как будто Москву придушили мокрой псиной шкурой. Наконец-то форма милиции в этих условиях делает оборотней практически невидимыми.
Я ездил в город по литературным делам Альманаха и окунулся в другой мир. В подворотнях, двориках, в разрушающихся московских усадьбах за тяжёлыми, внушающими грусть и уважение дверями, живет раса людей, которая как-будто не замечает ход истории. В лабиринтах старинных подвалов они листают пергаменты и продают канифоль, редактируют ненужные никому в сиюминутном обществе тексты, поправляют съеденные ржавчиной и тленом таблички каких-то исчезнувших морских и геологических изданий, обсуждают список книг библиотеки Ивана Грозного и сетуют на плохую работу имперской почты. Они слушают записи Шаляпина на виниле и настенные карты потрепанной нашей страны хранят на себе следы мигрирующих от Балтики до Камчатки насекомых. В их часах до сих пор живут реликтовые кукушки. Искрящие розетки помогают кипятильникам в стаканах согреть лёд одиночества расы этих людей. Когда-то они были носителями Культуры, теперь они доживают свои дни в каменных и кирпичных катакомбах неизвестной нам Москвы, но что-то пишут, издают, переводят, открывают новые данные в биографиях декабристов и заезжих и пропавших в Сибири послов туземных государств. Достают из кармана струны и крошат печенюжки и сухари на нотные книги, иногда спотыкаются о бедро виолончели или тубус с чертежами, выкашливают туберкулёзно стихи или замирают на полуслове. «Что там у вас? Рябь прогресса?» — насмешливо и серьёзно спрашивают они.
Кроме ветра в городе никого нет. Я прошелся по Большому Бульварному кольцу и был совершенно один. Такое редко бывает в Москве. Такого никогда не бывает. Десяток миллионов людей исчез. Кризис агностицизма. До самого конца аллеи не было ни человечка, а погода и дождь скрывали уродливые шрамы эпохи от меня. Мне было грустно от увиденного за день, но было спокойно от того, что нет Времени, и нет хотя бы на секунду привычных будней. Город нырнул в прохладный омут отсутствия всякой системы координат. Я ощущал себя последней подводной лодкой, пережившей атомный Апокалипсис и всплывшей на поверхность угробленной планеты через годы и годы после старта ракет. Я проходил мимо больших афиш. Мелькали фамилии Шуберта, негритянских джазменов, театральных актеров. Культура сползала с афиш бумажной мокрой массой под мои ноги. И вдруг я увидел свободное белое полотно. Какие-то «Песни о…» уже были уничтожены дождем, и на освободившемся месте я, повинуясь вдруг нахлынувшему чувству, ручкой накарябал своё мимолетное «Альманах «Искусство Войны» — www.navoine.ru». Оглянулся. Никого так и не было в городе. Мой вклад в историю страны остался незамечен…