Чапаев и пустыня

(Фото Алексея Майшева для «РР»)

***

Что творится в душе наблюдателя ООН среди песков, которые шуршат не по-русски

Западная Сахара — это африканская Южная Осетия, которую оккупировала африканская Грузия — Королевство Марокко. Активная фаза войны длилась пятнадцать лет, пока в 1991-м сюда не пришли миротворцы ООН. Этого времени марокканцам хватило, чтобы насыпать в пустыне бéрму — заградительную насыпь, самую длинную в мире стену отчуждения, за которую были выдворены все несогласные сахаравийцы. По обе стороны от стены расположены десятки тимсайтов — опорных постов международных наблюдателей. Один из них называется Ум Дрега. Здесь, посреди раскаленной пустыни, притираются друг к другу люди из разных точек планеты: из Франции, Хорватии, Гондураса, Южной Кореи, России. Они следят за выполнением договора о прекращении огня, но главная для них война происходит в их собственном сознании: терпеть друг друга, терпеть друг друга, терпеть друг друга… Здесь яснее, чем где бы то ни было, понимаешь, что мир, дружба, братство — это не удовольствие. Это прежде всего насилие над собой.

Сахара либре!

Самолет снижается над городом Эль-Аюн, в прошлом столицей мятежной Западной Сахары, в настоящем — одним из южных городов Марокко. Вроде бы обычный город в пустыне, но местечко считается «шоколадным». В двадцати километрах на запад богатые рыбой воды Атлантики. В паре сотен километров на восток, вглубь пустыни, огромные залежи фосфатов.

Сверху песчаные дюны кажутся вполне мирными, но высота птичьего полета обманчива. За последние двадцать лет весь мир забыл об этом конфликте, но стоит только уйти отсюда миротворцам — и война вспыхнет вновь. Развернутая здесь миротворческая миссия MINURSO обладает приблизительно таким же статусом: затянутая и забытая.

Одна из букв аббревиатуры — R — означает слово «референдум». Смысл референдума в том, чтобы дать возможность коренным сахаравийцам самим принять решение: жить независимо или интегрироваться в Королевство Марокко.

Проблема в том, кого считать коренным сахаравийцем. В течение двадцати лет миссия занимается переписью населения: списки сначала составляются, а потом опротестовываются обеими сторонами. Референдум пока так и не состоялся. Миссия в тупике. На мировом рынке миротворческих услуг бесконечное наблюдение за насыпью в пустыне считается не самым престижным занятием.

— Вива Сахара либре! — зловеще шепчет мне в ухо замотанная в сахаравийскую одежду девушка. Затем она возвращается на свое место в очереди на паспортный контроль и бросает на меня многозначительный взгляд. Ее соседки и паренек в очках, этакий арабский вариант Троцкого, ждут моей реакции.

— Офкос!

Ребята расслабляются. А я с помощью английского для дошкольников сразу же проваливаю экзамен на военного наблюдателя ООН. Потому что соглашаюсь с точкой зрения одной из конфликтующих сторон.

Очередь в аэропорту не движется. «Троцкий» демонстративно закуривает сигарету. Курить здесь нельзя. Но правила написаны марокканцами, а парень — сахаравиец. Это видно по нашивке — флагу Западной Сахары — на его рюкзаке. Так он пытается показать оккупантам, кто здесь в гостях, а кто дома.

В этот момент к нам с фотографом подходят люди в штатском. Это те самые люди, которых невозможно с кем-либо спутать, в какой бы стране мира ты ни находился. Они молча забирают наши паспорта, вытаскивают нас из очереди и ставят в угол, как провинившихся малышей.

Ребята из ООН предупреждали, что будут небольшие проблемы. До больших, слава богу, не дошло, все бумажки оказались в порядке, и мы отправляемся в гостиницу. А вот «Троцкому» с девочками не повезло: позже на сайте местного сопротивления Sahara Libre появится информация, что в этот день в аэропорту были задержаны активисты Фронта за освобождение Сахары. Ребята возвращались из Алжира, где проводилось что-то вроде саммита непризнанных стран. Вероятно, марокканские спецслужбы решили провести с ними беседу о любви к родине.

Достаточно просто взглянуть на марокканские полицейские машины, чтобы понять, как к ним относится коренное население: их стекла зарешечены. Сахаравийцы не упускают случая напомнить «гостям», что те засиделись. И во многом благодаря именно работе миссии в ход пока идут только камни.
 

Место для настоящих мужчин

Тимсайт Ум Дрега — военный лагерь посреди камней и песка. С воздуха это ничем не примечательный квадрат, внутри периметра натыканы жилые контей­неры. В таком месте очень хорошо сходить с ума. Россиянин Игорь Бурьян командует здесь уже десять месяцев. Совсем скоро он вернется домой, в Омск, к жене и дочери.

Первое впечатление от пустыни — телесное. Джипы миротворцев оснащены бронекреслами и бронеполом. Соответственно, каждая кочка или камень равноценны пинку под зад. Игорь ведет машину по принципу «больше скорость — меньше ям». В чем-то он, конечно, прав, но от пинков эта техника езды не избавляет. Вдруг что-то начинает мерзко пищать.

— Бипер, — поясняет Игорь и нажимает на какую-то кнопку, звук прекращается. — Эта хреновина стоит во всех ооновских машинах. Как только она фиксирует превышение скорости, начинает пищать. Данные с этой штуки попадают в общую базу. Если после обработки данных выяснится, что ты превышал скорость, тебе пришлют уведомление. После второго запретят садиться за руль.

— Что-то вроде электронного дорожного инспектора?

— Ага.

— Не раздражает?

— Еще как.

На въезде в тимсайт голубеет надпись: «Ум Дрега. Место для настоящих мужчин». Как только оказываешься за шлагбаумом, самооценка неудержимо прет вверх.

— Сам рисовал, — гордо указывает на плакат Игорь.

— Это девиз всех местных тимсайтов?

— Не. Такой только у нашего. Сюда не очень-то стремятся ехать, поэтому мы таким образом подбадриваем ребят.

— Почему не хотят?

— Тяжело мужику в пустыне, — философски поясняет командир.

— Трудно командовать интернациональной командой?

— Есть свои особенности. В основном связанные с культурой.

— Приходится их изучать?

— Скорее — с ними мириться.

Игорь напоминает Чапаева, который все-таки выучил языки и теперь может командовать армией мира. У него феноменально военное лицо: резко очерченные скулы и выступающий подбородок с ямочкой.

В ООН любят русских командиров. Наш человек умеет найти точки соприкосновения между Европой, Азией и Африкой. Он универсально терпелив, но при этом понимает, что такое дисциплина. Например, в соседнем тимсайте царит азиатский взгляд на вещи. Там вокруг лагеря стоят десятки распятых на веточках варанов. Нет, это не оберег от злых дэвов, просто народ обожает вяленых ящериц. У Игоря с такими вещами строго. В правилах миссии есть конкретная директива: не навреди местной фауне. Поэтому вараны Ум Дреги чувствуют себя в безопасности и спокойно откладывают яйца в окрестностях.

— Здесь у нас душевая. Тут — дамская, — показывает свои владения командир.

— И дамы есть?

— На постоянном проживании нет. Но на день-два прилетают малайзийские медики, среди них есть девчонки.

У столовой висит рында — инновация Игоря. Обед и ужин строго по расписанию. Завтрак — свободный. Это тоже отличительная черта Ум Дреги. По сигналу повара-марокканца миротворцы рысцой бегут столоваться. Такая система не только дисциплинирует, но и сближает. У людей разных культур и вероисповеданий появляется общий звук — звон рынды.
 

Русалка против CNN

Сегодня на обед салат из овощей, курица, рис и чечевица. Идешь вдоль стойки с едой и накладываешь всего и побольше. В итоге получаешь сбалансированный рацион миротворца. Напоминает пионерский лагерь. Только вместо компота — сок.

Все вроде сидят вместе, но со временем понимаешь, что народ кучкуется по географическому признаку: азиаты ближе к своим, африканцы — к своим, европейцы — с русскими. Получается своеобразная карта мира. В численности выигрывает российская диаспора, в основном за счет команды вертолетчиков, которые здесь тоже «на постоянке».

Перед обеденным столом огромный телевизор. Первые пять минут смотрим CNN. Потом кто-то переключает на фильм про русалку. На экране упругая женская грудь ныряет за кораллом. Парни всей земли одобрительно кивают головами. После нескольких месяцев жизни в пустыне эти ребята с удовольствием смотрят девчачьи фильмы, их даже не смущает, что у главной героини рыбий хвост.

Женскую тему дня подытоживает командир вертолетчиков, который сегодня сменяется и улетает в Сибирь. Он приглашает нас в «русскую избу» — контейнер, где живут пилоты. Наливает по тридцать граммов самогона — больше здесь не лезет, — отрезает сала, кладет на хлеб, выпивает и занюхивает. Потом говорит на выдохе спокойно и сдержанно:

— Б…дь. Четыре месяца без баб.
 

Где мама?!

Следующий день. Сразу после завтрака отправляемся в патруль. Нам нужно обозначить свое присутствие в районе № 12. Марокканские вояки должны знать, что ООН за ними наблюдает и не позволит установить новую пушку.

Патруль состоит из двух машин. Первая — ведущая, вторая — навигатор. Мы в ведущей. За рулем Игорь. Рядом с ним монгол Герельдот, суровый парень с перевязанной рукой: потянул мышцы на тренировке по волейболу — Ум Дрега готовится к финальному матчу среди команд южного сектора.

Герельдот всю дорогу пытается прилепить к стеклу GPS. Он и давит посильнее, и слюнявит присоску — ничего не помогает: на очередной кочке, которую Игорь преодолевает на скорости 90 км/ч, прибор снова падает на колени монгола.

Из квадрата «Омега 5» скачем в «Омегу 6». Здесь расположена марокканская артиллерийская часть. По разные стороны от колеи камнями обозначены расчеты. Вокруг понатыканы знаки «Осторожно! Мины». Время от времени встречаются кучки костей неосторожных верблюдов.

— Вторая машина, не покидайте колеи, — предупреждает по рации Игорь.

Рация в ответ шипит, как шкварчащее на сковороде сало. Из «шкварок» выныривают слова:

— ОК. Спасибо.

Не покидать колею — буквальный приказ. Здесь вообще образный язык используется только в столовой перед теликом. Чем ближе к берме, тем плотнее минные поля. По местным правилам колесо джипа не должно выходить за границу колеи более чем на пятьдесят санти­метров. В противном случае повышается риск взлететь на воздух.

— Мину можно увидеть?

— Противопехотную можно, если знаешь, как выглядит, — Игорь резко выкручивает руль, удерживая машину в спасительной колее, и продолжает рассуждать. — Можно и противотанковую заметить, если ее дождем подмоет.

— И как они выглядят?

— Противопехотные похожи на камушек.

— Тут же везде камушки. Как я ее замечу?

— А кто сказал, что ты заметишь? — улыбается Игорь.

За окном мелькает очередная кучка костей. Кажется, что скалящийся верблюжий череп оценил солдатский юмор.

— Если заметишь, — уже серьезно продолжает командир, — то стой на месте, сообщи свои координаты и жди, когда тебя спасут саперы.

— Долго ждать?

— Часа два-три.

Ныряем в яму с песком. Игорь поддает газу. Машина вырывается на возвышенность, останавливается — второго автомобиля не видно.

— Ну, началось, твою мать! Сейчас будем их искать по всей пустыне, — Игорь берет рацию. — Вторая машина, я вас не вижу. Обозначьте свою позицию.

Шкварк-шкварк. Доносятся координаты. Мы говорим свои. Идет корректировка данных. Никто не появляется.

— У непальца не очень хорошо получается читать GPS, — поясняет Игорь. — Оказывается, это не каждому дано.

Машина не появляется. Игорь смотрит в бинокль. Никого.

— Обед стынет, — с грустью подытоживает командир.

Зато у Герельдота все хорошо. Ему наконец удается прилепить к стеклу свой GPS. На радостях он травит странный анекдот про мужика, который забыл, как называется курица. Вся история рассказывается на анг­лийском, финальная фраза — на русском.

— И вот он заходит в магазин, а курицы нет. Только яйца. Он зовет продавца, тычет пальцем в яйца и кричит: «Где мама?!»

Кругом песок, камни и мины, в машине истерика — второй экипаж куда-то сгинул, а монгол-миротворец орет по-русски именно то, что здесь и сейчас больше всего хочется кричать: «Где мама?!»
 

Горячая вечеринка

Вечером в Ум Дреге творцов мира прибавляется — приезжают наши соперники по волейболу. Мы их быстро уделываем и становимся чемпионами южного сектора. В барбекю-зоне горят мангалы и уже установлен теле­визор из столовой — вечером у настоящих мужчин вечеринка.

Наблюдатели из двух тимсайтов разбиваются на национальные пары. Обстановка напоминает родительский день в пионерлагере. К монголу приехал монгол, к корейцу — кореец, к египтянину — египтянин и так далее. Этим ребятам в пустыне не хватает вовсе не воды, они жаждут общения на своем языке и встреч с родными, которых им отчасти заменяют соотечественники. Здесь тебя постоянно преследует ощущение какой-то фундаментальной ошибки в идее создания организации, которая объединяет нации. Потому что чем ближе нации, тем, оказывается, больше между ними тотальной отчужденности.

Вот непалец. К нему никто не приехал. Да еще эти проблемы с освоением премудростей GPS. И если у всех остальных миротворцев на лицах печать военной бравады, то он выглядит как продавец грибов. У него медленно растекающаяся по лицу блаженная улыбка и сложное имя. Он вообще единственный, чье имя неправильно написано на форменной нашивке, а потом исправлено ручкой. Из-за этого я никак не могу запомнить, как его зовут.

— Факин шит! — это хорват Ковач обратил внимание на телевизор.

На экране клипы Бритни Спирс, в которые крупными планами вмонтирована обычная порнуха — результат креативной деятельности какого-то озабоченного интернет-энтузиаста. Двадцать здоровых мужиков всех возможных вероисповеданий смотрят порно в пустыне. Зрелище пронзительное. Многомесячное отсутствие секса оказывается сильнее культурных различий.

— Игорь, а как к этому относятся мусульмане?

— Нормально. У них рядом с душевой стоит контейнер-мечеть. Они ходят туда молиться каждый день, а на выходе спокойно могут обсуждать, у кого сколько гигов порно на ноуте. Это пустыня, здесь свои правила.

Рука помощи

Миротворец Макс, как герой романа «Война и мир», — наполовину француз, наполовину русский. Его маму зовут Наташа, а про французского папу он говорит неохотно. Родители давно развелись, Макс остался с мамой. Ему 33 года, пока не женат. У него прекрасное русское произношение, хотя грамматика хромает.

— Ты в России когда-нибудь был?

— Да. Часто. У меня бабушка в Рязани живет. Я езжу ее навещать.

Утром мы снова отправляемся в патруль. Макс за рулем второй машины. Бродим вокруг дюн, пытаемся подойти поближе к верблюдам: сегодня мы далеко от бермы и можем себе позволить свободное перемещение.

— Кем себя больше ощущаешь, французом или русским?

— Французом больше. Хотя люблю пельмени.

— И лепить умеешь?

— Умею. И борщ могу сварить. И солянку.

— Макс, а жениться ты будешь на русской или на француженке?

— Я со своей девушкой недавно знаком, о женитьбе еще не говорили. Она — русская. Из Омска.

Верблюды шарахаются в сторону и исчезают за барханом. Игорь командует продолжить патрулирование.

В пустыне все спокойно. Через пару километров встречаем целое стадо верблюдов во главе с пастухом Али. Этот сахаравиец похож на злого джинна в черной чалме и полосатом халате. Его борода наверняка способна исполнять желания, но по правилам джиннов творить чудеса для себя он не может. Миротворцев его способности интересуют мало, они выдают Али два литра воды и делают пару фотографий с верблюдом. Пастух второй месяц ведет стадо по пустыне. Ориентируется без навигационных приборов. Говорит, что животные сами знают, куда идти. Каждый верблюд в стаде стоит около тысячи долларов. Али за свою работу получает триста в месяц. По российским меркам не самый плохой заработок.

— Али, ты за или против марокканцев?

— Все зависит от того, с какой стороны от стены идут мои верблюды, — хитро прищуривается Али.

Перед тем как ускакать, пастух сообщает, что за холмом три сахаравийца не могут починить пробитое колесо машины. У них нет ни запаски, ни насоса. Мы отправляемся на помощь.

Рядом с «тойотой» горит костер. На дрова идет местный сухой кустарник. У костра маленький сморщенный дедушка с голыми пятками заваривает чай с мятой. В тени машины двое сахаравийцев помоложе возятся с камерой, на ней уже красуется заплатка. При виде подмоги дедушка начинает суетиться и предлагать всем чай — закон гостеприимства.

Наблюдатели достают компрессор. Сахаравийцы счастливы. Компрессор тарахтит. Дедушка достает верблюжью косточку и усердно набивает ее ганжой. Раскуривает. Тем временем лица молодых сахаравийцев грустнеют — миротворческий насос не качает: вероятно, в нем что-то сломалось, когда автомобиль подпрыгивал на очередном камне. Другие люди с насосом здесь проедут не скоро.

— Игорь, а мы не можем взять одного из них и отвезти туда, где есть насос?

— Нет, мы не имеем права сажать в наши машины людей не из миссии, если у них нет разрешения вроде вашего.

— А если им будет нужна скорая помощь?

— Тоже не имеем права.

— И что ты будешь делать, если этот дед будет умирать у тебя на глазах?

— Что-что? Посажу в машину и отвезу в марокканскую часть.

Дедушка-сморчок хорошенько затягивается из косточки и пыхает нам вслед облаком дыма. Говорят, сахаравийцы не любят миротворцев за неспособность решить вопрос с референдумом. Но, похоже, их не любят по другой причине. Миротворческая помощь зачастую выглядит так: ты тонешь, из последних сил тянешь руку к своим спасителям, а они в это время сверяют свои действия со сводом предписаний.
 

Сокращенный человек

Вечер. В жилом контейнере командира тарахтит кондиционер. После скачек по пустыне Игорь занимается обычной отчетной работой.

— Как думаешь, почему сахаравийцы так держатся за свою пустыню?

— Они здесь родились и жили. Видел, какие они сухие? Они даже выглядят как их земля. Им здесь ставят вышки связи, прокладывают дороги и обеспечивают водой. Но им это не надо. Есть люди гор — они живут в горах. Есть люди песков — им нужны пески. Все остальное им побоку.

Официально наблюдателям нельзя занимать какую-либо сторону в конфликте. То, о чем говорит Игорь, даже не мнение, скорее, наблюдение.

— А ты действительно поехал сюда их мир защищать?

— Предложили — поехал. Год назад в армии начались сокращения. Я почувствовал, что пахнет жареным, и решил ехать сюда. У нас здесь, в Сахаре, всегда недобор. Из России сюда ехать не хотят, потому что нет статуса и платят мало. Но у нас в Омске военным выбирать приходится между «мало» и «ничего».

Зарплату местным военным наблюдателям платят их собственные государства, поэтому у всех она разная. Минобороны России щедростью не отличается: оклад у наших военных, которые несут службу в Западной Сахаре, в три раза меньше, чем в России. Наши ребята зарабатывают в основном за счет суточных, которые платит ООН. Тратить их здесь не на что. В итоге получается даже немного больше, чем тот же военный за­рабатывал бы в России. Но такое соотношение между «там» и «здесь» не у всех. Например, бразильцам кроме высокой зарплаты их правительство выплачивает два бонуса по десять тысяч долларов — один до поездки, другой после.

— Жена, наверное, недовольна?

— Она понимает ситуацию. Семью-то надо кормить. Сейчас моя должность упразднена, жену тоже сократили: она работала на узле военной связи — гражданская. Ребенку четыре года. Министерство обороны отказалось финансировать детский сад, который принадлежал военной части, и его расформировали. Ребенок тоже «сокращен». Я здесь, чтобы продержаться этот черный период, но насколько он затянется — не знаю.

Меньше всего в Сахаре ожидаешь обнаружить такое отношение собственной родины. Есть в этом какой-то метафизический абсурд — забраться в разоренную
войной пустыню, чтобы выжить дома, в богатой стране.
 

Нелепый финал

На третий день в тимсайте мое сознание полностью возвращается в пионерское детство: я отрываю жуку лапки и заставляю его биться с муравьями. Сейчас меня не волнует вопрос, хорошо это или плохо. Главное — это развлекает: до очередного патруля на вертолете еще полчаса, и надо как-то убить время, а оно здесь совсем не движется.

Подходит Макс. Курим, говорим о скуке.

— Ты здесь с ума не сходишь?

— Нет. Тяжело, конечно, но терпимо. Это необычное ощущение, когда время в твоем распоряжении.

— А что ты с ним делаешь?

— Думаю. Помогает научиться быть с самим собой.

Так между делом Макс формулирует решение главной проблемы экзистенциализма и тушит бычок в песке. Все-таки здесь получаешь не только навыки поведения на минном поле, но и опыт преодоления одиночества.

Мы летим на вертолете над огромным песчаным червем, который тянется с севера на юг. Это — берма. По обе стороны от нее расположены военные части. В них похожие на игрушки танки и пушки. Рядом стоят солдатики. Все это напоминает огромную песочницу для взрослых мальчиков, которые недоиграли в войнушку. Внизу серьезная техника для уничтожения одних людей другими людьми. Конфликт, ради которого сюда стя­нута эта огневая мощь, конечно, имеет очень серьезный экономический и политический смысл. Но трудно избавиться от ощущения, что сейчас на балкон выйдет чья-нибудь мама и загонит всех этих марокканцев, сахаравийцев и ооновцев домой.

— Видишь экскаватор?! — кричит Игорь.

— Вижу.

— Его не должно здесь быть. Это значит, что они могут строить новое укрепление. Завтра приедем сюда на машине, поговорим с командиром.

Был ли экскаватор нарушением или занимался реставрационными работами, мы не узнаем. Завтра нас тут уже не будет. Вместе с нами Ум Дрегу покидает египтянин, его служба закончилась.

В честь уходящего товарища в тимсайте устраивают военный парад: двенадцать человек стоят в линейку и отдают честь счастливчику, Игорь читает ему напутственные слова, затем миротворец поднимает флаг ООН. Самый трогательный момент — когда египтянин обнимается с каждым наблюдателем отдельно.

Я думал, что это будет история про тотальное одиночество. Но у этих ребят оказалось много общего: постоянное патрулирование, волейбол, рында, совместные обеды, разговоры о сексе и идиотские фильмы про русалок. По какой-то причине все это их объединило сильнее, чем глобальная мысль о мире. Мне самому очень грустно оттого, что я вот-вот покину лагерь и перестану быть «настоящим мужиком».

Иду по рынку в Эль-Аюне. Пытаюсь найти лавку, где продается пена для бритья. Вдруг навстречу выезжает нечто абсолютно нелепое: телега-мусоровоз, в которую запряжена лошадь с ослом. Не знаю, подходят ли эти животные друг другу по ездовым качествам, но внешне они абсолютно разные. Тем не менее, они куда-то тащатся вместе. Как две страны, между которыми оглобля в виде бермы. Как весь этот мир, который вынужден идти в одной упряжке. Как ему кажется — вперед. 

***

Источник: https://rusrep.ru/article/2011/03/01/chapaev_sahara