«Печаль войны» (отрывки из романа в переводе А.Филиппенко)
Западная критика сравнивает роман с «На Западном фронте без перемен» Ремарка и «Прощай, оружие!» Хемингуэя. Роман переведен на английский, французский, немецкий, польский, китайский, японский языки. Автор Бао Нинь — член компартии СРВ. Тем не менее, «Печаль войны» — не очень одобряется официальным Ханоем. Роман во Вьетнаме был издан очень маленьким тиражом, причем цензура потребовала изменить оригинальное название на «Судьба любви». Война окончилась победой вьетнамцев, поэтому народу полагается испытывать радость, а не печаль. Роман очень личный. Все мысли и чувства в нем — живые. Роман очень вьетнамский. Наполнен мистикой и в то же время пугающе натуралистичен. Несмотря на то, что автобиографичный герой романа — человек потерянного поколения — в конце концов уходит в Никуда, сам автор Бао Нинь в настоящее время имеет семью, возглавляет рубрику коротких рассказов в «Молодежной Литературной Газете».
***
У берегов реки Кронг Поко, вдоль которой проходил северный фланг фронта B3 в Центральном нагорье, группа по розыску погибших солдат дожидается наступления сухого сезона 1976 года.
Горы и джунгли пропитались влагой, там темно и мрачно. Деревья мокры. Джунгли молчат. Денно и нощно обращается в пар вода. Море зеленоватой дымки заливает прелые листья, устилающие землю.
Томительно медленно проходят сентябрь с октябрём, кончается ноябрь, но хорошая погода никак не установится, и дожди по ночам хлещут беспощадно. Днём сияет солнце, ночь приносит дождь.
Даже в начале декабря, когда сезон дождей уже несколько недель как должен был кончиться, в джунглях в этом году царит адская, непролазная грязь.
С наступлением мирной жизни человек оставил джунгли, местами изувеченные, местами непроходимые, и тропы потихоньку, день за днём, исчезают, уступая наглому подлеску и диким травам.
Передвигаться там убийственно тяжело. Начав путь от Крокодильего озера, что к востоку от реки Шатхай, и двинувшись через 67-й район до пересечения дорог на Крестовом холме на западном берегу реки Поко — всего-то километров пятьдесят, — мощный русский грузовик тащится уже весь день, а до места они до сих пор не добрались.
И только ночью «Зил» с поисковой группой въезжает в Лес Вопиющих Душ, и там они останавливаются на ночлег у речки, широко разлившейся у преграды из полусгнивших веток.
Водитель спит в кабине. Уставший Кьен забирается в кузов, и засыпает один в гамаке, высоко подвешенном одним концом к кабине, другим к заднему борту. В полночь снова приходит дождь, но сейчас он только накрапывает, почти неслышно.
Старый брезентовый навес совсем истрепался, он весь в дырах, через которые капает, капает и капает вода на плёнку, которой накрыты останки солдат, ровно разложенные на дне кузова под гамаком Кьена.
Воздух всё больше насыщается влагой, его длинные, мокрые, холодные пальцы шарят по гамаку, в котором лежит Кьен, дрожа от холода и словно покачиваясь в полусне на речных струях. Он плывёт, безысходно и бесконечно, и порою кажется, что некий грузовик везёт его бесшумно, машинально, как лунатик, по безлюдным лесным тропам. Постанывает речка, её безнадёжная мольба смешивается с едва слышными, далёкими голосами джунглей, отзвуками потустороннего мира. Эти леденящие кровь голоса приходят из далёкого прошлого и тихо-тихо шепчут, как невесомые листья, опускающиеся на траву давным-давно прошедших лет.
* * *
Кьену знакомы эти места. Именно здесь на исходе сухого сезона 1969 года его 27-й батальон попал в окружение и был почти полностью уничтожен. Из яростных, страшных, нечеловеческих боёв живыми вышли десять бойцов его Невезучего Батальона.
Был сухой сезон, и солнце палило безжалостно, ветры дули отчаянно, а противник поливал джунгли напалмом, и пылающее море окружало их, адским пламенем заливая всё вокруг. Бойцы из рассеянных рот пытались организоваться, но обстрелы выгоняли их из укрытий, и они сходили с ума, переставали что-либо понимать, и сами бросались под град пуль, погибая в адском пекле. Вертолёты носились над ними, едва не задевая верхушки деревьев, и расстреливали их почти методично, и повсюду лилась кровь, она фонтанчиками выплёскивалась из ран в их спинах и растекалась по земле словно красная жидкая грязь.
Ромбовидная поляна, заросшая травой, была усыпана высокими грудами тел бойцов, погибших от огня с вертолётов. Искорёженные трупы, разорванные трупы, трупы, обращённые в ничто.
На этой опушке ничто и никогда больше не росло. Ни трава не росла. Ни растения.
«Братья! Лучше смерть, чем плен! Лучше смерть!» — крикнул, обезумев, командир батальона. И, взмахнув пистолетом, выстрелил себе в ухо на глазах у Кьена. Увидев это, Кьен задохнулся в бессловесном крике, а американцы открыли огонь из автоматических винтовок, и пули зажужжали вокруг него, как смертоносные пчёлы. Кьен выпустил из рук автомат, схватился за бок, упал и медленно скатился по берегу к мелкой речушке, оставляя за собою горячий кровавый след.
Несколько дней после этого в небе было темно от ворон и стервятников. Американцы ушли, начался сезон дождей, вода залила землю, и поле боя превратилось в болото, и вода в нём стала ржавой от крови. Разбухшие тела людей лежали бок о бок с животными, погибшими в огне, вперемешку с ветвями и стволами деревьев, поваленных снарядами, медленно покачиваясь на поверхности вонючего болота. Когда потоп прекратился, болото под палящим солнцем обратилось в смесь густой глины и смрадной разлагающейся плоти. А под обрывом, вдоль речушки, полз и полз Кьен, и кровь его вытекала изо рта и из раны. Кровь была холодной и липкой, как будто сочилась она из трупа. Змеи и многоножки ползали по нему, и он чувствовал дыхание смерти. После того сражения о 27-м батальоне никто уже не вспоминал, но страшная гибель его породила множество духов и демонов. Они продолжали бродить по земле, забираясь во все уголки и заросли джунглей, спускаясь по рекам и не желая удаляться в мир иной.
С того времени это место стало называться «Лесом Вопиющих Душ». От одних этих слов, сказанных шёпотом, холодела душа. Можно было представить себе, как эти души сходятся по особенным, памятным датам на сбор бойцов Пропавшего Батальона, выстраиваются на ромбовидной поляне и проводят перекличку личного состава. По ночам их жалобный шёпот можно было услышать в лесной чаще, а крики их разносил по джунглям ветер. Может, это и вправду были голоса неприкаянных душ погибших солдат.
Кьену рассказывали, что ночью в этих местах можно услышать птиц, которые кричат человеческими голосами. Эти птицы не умеют летать, они только сидят на ветках и кричат. И ни в каком другом месте Центрального нагорья не встречались побеги бамбука такого жуткого цвета, усыпанные гниющими шрамами и похожие на сочащиеся кровью куски мяса. А светлячки там были огромные. Некоторые рассказывали о том, что они разлетались перед ними как стальные каски. Говорили даже, что они больше касок.
По ночам деревья и кусты стонут здесь ужасающе дружно. Когда привидения запевают хором, душа приходит в смятение, и весь лес кажется сплошной массой, где бы ты в нём ни находился. Это место не для робких людей. Здесь можно сойти с ума или умереть от страха. Поэтому, когда в сезон дождей 1974 года полк Кьена отправили в эти места, он и бойцы его разведвзвода соорудили алтарь и тайно помолились у него за неприкаянные души бойцов 27-го батальона, которые всё ещё бродят по Лесу Вопиющих Душ.
С того дня и днём, и ночью мерцали у алтаря ароматические палочки.
* * *
Души мирных жителей тоже бродили в лесу. Совсем недалеко от того места, где в эту дождливую ночь остановился «Зил», проходила когда-то узкая тропинка, и вела она в Деревню Прокажённых. Когда сюда прибыл 3-й полк, в деревне никто уже не жил. Болезнь и вечный голод свели всё живое в могилу.
Но всё равно казалось, что голые, искорёженные и истерзанные души остались на месте, источая смрад, окутывавший воображение. Бойцы залили деревню бензином и сожгли её, чтобы уничтожить заразу, но и после этого жуткий страх не оставил солдат, и ни один человек даже не приближался к ней из страха перед призраками и прокажёнными.
Однажды Тхинь по прозвищу «Наглый» из 1-го отделения отважно зашёл в деревню и там, на пепелище, подстрелил большого орангутанга. Он позвал на помощь троих человек, и они помогли дотащить обезьяну до хижин отделения. Но вот ведь чертовщина: когда мёртвое животное обрили, оно оказалось похожим на толстую женщину, изъеденную язвами, и серые глаза её казались живыми. Всё отделение с дикими воплями бросилось прочь, бросив на месте свой скарб. Сейчас никто в полку не верил, что всё так и было, но было именно так. Кьен с товарищами похоронили её и даже установили могильный камень.
Но душа её, мстительная и вездесущая, не пощадила никого из них. Наглый Тхинь в скором времени погиб. Со временем в полку погибли все. Остался только Кьен.
Тот случай произошёл в сезон дождей. Тогда полк, в котором служил Кьен, просидел там почти два месяца, а затем был отправлен на южный участок, в наступление на Буонметхуот. Тогда всё вокруг было таким же, как сейчас, только дороги ещё не успели зарасти.
Разведчики построили свои хижины на берегу той же речки, у которой стоял сейчас грузовик, но подальше — там, где река подходила к подножию горы, раздваивалась, и текла дальше в разные стороны. И сейчас те хижины из прутьев и травы, наверное, стояли у развилки. С крышами из пальмовых листов, бок о бок, у прибрежного тростника.
* * *
Тогда на этом месте располагался лагерь бойцов, отозванных с фронта в тыл на политическое обучение. Сплошная политика. Политика с утра, политика днём, и вечером политика. «Мы победили, противник проиграл. Противник обязательно проиграет. На севере собрали хороший урожай, невиданный урожай. Народ восстанет и радостно встретит вас. А тот, кто не встретит, просто недопонимает. Мир разделился на три лагеря». И снова политика. Но разведчиков особо не напрягали, их меньше, чем других, гоняли на политзанятия.
До отправки обратно на фронт у них было много времени отдохнуть и порадоваться жизни. Они ходили на охоту, ставили капканы, рыбачили и играли в карты.
Никогда ещё Кьен не играл в карты с таким упоением. Они не пропускали ни единого дня. С наступлением темноты, сразу после ужина, усаживались играть. В тепле хижины, пропахшей потом и лосьоном от комаров, они с головой уходили в игру. Играли обычно на вонючие сигареты «Соотечественник», которые делались из листьев диких растений. Случалось, что ставки повышались, когда на кон ставились жевательный табак, кремни для зажигалок или корешки собачьего шиповника, которые они курили вместо марихуаны. Или сухпайковые продукты, или фотографии — фотографии женщин, каких угодно, иностранок и вьетнамок, некрасивых и красавиц, даже собственных подружек. Любая фотография была конвертируемой валютой. Когда игра прекращалась, они частенько рисовали другу усы сажей из лампы. Одни играли, другие наблюдали за игрой, и шумное веселье продолжалось порой до самого утра. Это были дни радости и покоя. Лёгкое было время, беззаботное.
Да, это было воистину счастливое время, потому что почти весь тот сезон дождей они не воевали. Все тринадцать человек, составлявшие взвод, жили, не зная опасности. Даже Длинному Тхиню посчастливилось перед смертью целый месяц порадоваться жизни. Кан тогда ещё не дезертировал. Все его друзья — Винь, Большой Тхинь, Ку, Оань и Так по прозвищу «Слон» — были ещё живы. А сейчас от них осталась только колода рваных, засаленных карт, которые хранили отпечатки пальцев мертвецов.
Девятка, десятка, валет.
Наглый, Большой и Кан.
Дама, король, туз!
Ку, Оань и Так!
Иногда во сне он берёт их в руки. Вызывая их по именам, он раскладывает пасьянс. «Черви, буби, пики…». В те дни они переделали строевую песню полка в шутливую песенку про игроков:
Мы джокеры в колоде,
Бодрей шагайте, ноги!
Врага мы поразим
И карты раздадим.
Но игроки один за другим покидали роковой стол. Когда они сдали карты в последний раз, во взводе оставалось всего четыре человека. Ту, Тхань, Ван и Кьен.
Было это на рассвете, за полчаса до артподготовки, с которой началось наступление на Сайгон. На дальней границе заброшенного поля тянулась линия обороны Кучи. Войска, защищавшие Сайгон, ответили артиллерийским и пулемётным огнём, и кое-где попали. В траншеях и укрытиях пехотинцы ловили последние секунды сна. Но для разведчиков Кьена, которые должны были возглавить наступление в передовом охранении, события разворачивались слишком быстро. Раздав карты, они встревожились: им совсем не понравился расклад в игре под названием «Наступление».
— Не будем торопиться, — предложил Кьен. — Если не доиграем, на небесах нас пожалеют и разрешат пожить подольше, чтобы мы вернулись и доиграли. В общем, хватит играть, и тогда мы вернёмся из боя, и тогда уж доиграем.
— Какой ты хитрый, — улыбнулся Тхань. — Там, наверху, не дураки сидят. Его не обманешь. Бросим игру на середине — Старик затребует всех четверых, и там мы будем доставать друг друга.
Ту отозвался: «А зачем ему все четверо? Пускай меня одного забирает, с картами. Больше и не надо. Я там с чертями у сковородок буду в покер играть или гадать им на картах. Повеселюсь там от души».
Роса сошла быстро. Сигнальные ракеты взметнулись в небо. Пехотинцы шумно зашевелились и п вперёд. Бронированные машины поползли к линии фронта, раздирая траками землю, и утренний бриз разносил повсюду рёв их моторов.
— Хватит! — Кьен бросил карты на стол и с детской обидой добавил: «Хотел ведь погодить, чтобы нам повезло, но вы все погнали куда-то, вот и доиграли до конца».
— А знаешь что? — радостно хлопнул себя по коленке Ван по прозвищу «Худой». — Я вдруг понял, как это здорово — играть в карты. Надо только научиться играть получше. Как умру, закопайте со мной колоду.
— У нас всего одна колода, а Ван собирается её заграбастать. Эгоист проклятый! — громко сказал Тхань, выходя из хижины. Не прошло и часа, а Ван уже сгорел заживо в танке, обратившись в горстку пепла. Ни тебе могилы, ни памятника, и колоду закапывать некуда.
Тхань погиб у моста Бонг, он тоже сгорел в танке, вместе с экипажем. В большом гробу из стали, раскалённой добела.
Один лишь Ту дошёл вместе с Кьеном до 5-го терминала сайгонского аэропорта Таншоннят. Там он и остался. Случилось это утром 30 апреля, всего за три часа до конца войны, продолжавшейся одиннадцать лет.
Ночью с 29 на 30 апреля, когда они в последний раз увиделись возле аэропорта, Ту достал из вещмешка колоду и отдал её Кьену. «Из этого боя я не вернусь. Сбереги её. Останешься жив — играй в карты с жизнью. В этих двойках, тройках и четвёрках живут священные души ребят из нашего взвода. Мы поможем тебе, и удача тебя никогда не покинет».
Кьен погружается в воспоминания.
«Чьи это души, кого они зовут?» — думает он, плавно и бесшумно покачиваясь в гамаке, висящем над шеренгами мёртвых солдат.
Вопли из глубин джунглей тут и там доносятся до окраин Леса Вопиющих Душ. Одинокие, неприкаянные голоса. Чьи это души, кого они зовут?
Сразу после возвращения горы кажутся такими же, как раньше. И лес такой же. И ручей, и речка. Один год — это ведь немного. Всё дело в войне. Тогда была война, сейчас мир. Две эпохи, два мира, пусть и на одной страничке жизни. В этом разница.
Кьен вспоминал: когда они стояли здесь в первый раз, кончался август. На участке между джунглями и леском, что тянулся вдоль реки, цвёл под дождём собачий шиповник, заливая белизной поляну, и запах его обволакивал всё вокруг, особенно по ночам. Благовонные испарения его пропитывали сон, порождая плотские, неотвязные сны, и, когда он просыпался, воздух был уже чист, но он чувствовал ещё неостывшую страсть, в которой были и боль, и восторг. Прошло несколько месяцев, и лишь тогда они поняли, что каждую ночь во сне сходили с ума от желания из-за запаха собачника. Сатанинские цветы! Кьен встречал их в джунглях и раньше, на западном склоне гор Нгоклинь, и даже в Камбодже у Тарет, но нигде не цвели они так, как здесь, издавая такой могучий запах.
Собачник здесь растёт по берегам рек, где корни его ощипывает горный карп, рыба с изысканным вкусом, от которой пьянеешь моментально. Местные жители говорят, что собачника больше всего на кладбищах и вообще везде, где пахнет смертью. Этот цветок любит кровь. И пахнет он так сладко, что даже не верится.
Некоторое время спустя бойцы из взвода Кьена, находясь на отдыхе, решили от нечего делать высушить измельчённые цветки и корни собачника, смешать их с табаком и покурить. Уже через пару затяжек им стало очень хорошо, и они тихо поплыли по ветру, как невесомые облачка сигаретного дыма. У вкусного собачника было много чудеснейших свойств. Они могли сами выбирать видения, или даже смешивать их, будто составляя волшебные коктейли. Добавив в табак шиповника, можно было забыть о повседневном аде солдатской жизни, забыть о голоде и страданиях. А кроме того, забыть о смерти. И совсем, совершенно, не думать о завтрашнем дне.
Когда Кьен курил собачник, он с головою уходил в мир нереальных, чудесных снов, куда его душе не было доступа в обычной жизни. В этих роскошных снах воздух был так чист, небо так высоко, облака и солнце так прекрасны — всё было почти так же совершенно, как в детских снах. В такие моменты на прекрасном небе он видел милый его сердцу Ханой. Западное озеро летним днём, пурпур делониксов на его берегах. В одном из этих снов он почувствовал, что волны прошлись по борту его маленького сампана, и, подняв глаза, увидел Фыонг — юную, прекрасную в своей невинности, и ханойский ветер развевал её волосы.
Куря собачник, каждый из солдат по-своему уходил от общей для всех жестокой повседневности. Когда Ку напивался бражки из маниоки или накуривался собачника, перед ним представали сцены возвращения домой. Ку представлял их так ярко, и столько было в них радости, что глаза у всех влажнели, когда он тихо описывал свои видения. Винь грезил только о женщинах, с юношеской пылкостью описывая свои воображаемые и ожидаемые романы. Чем больше их становилось, тем ненасытнее становились женщины, тем изощрённее были его отношения с ними, а описания их — всё эротичнее и бесстыднее. А Так по прозвищу «Слон» грезил в основном о еде. Он описывал длинные столы, заставленные вкуснейшими диковинными кушаньями, и за этими столами он наслаждался каждым мигом, каждым кусочком, поедая блюдо за блюдом.
Расслабленность, которую порождало употребление собачника, охватила сначала разведвзвод Кьена, а затем и весь полк. В скором времени политкомиссар приказал солдатам прекратить курение собачника, объявив его вне закона.
А затем комиссар приказал выявить в Лесу Вопиющих Душ и его окрестностях все кусты собачника, оборвать все цветки и выкорчевать все кусты, чтобы они там больше не росли.
Карточные баталии и курение собачника сопровождались всевозможными слухами и пророчествами. Наверное, это происходило от того, что солдаты слишком часто видели в своих галлюцинациях крылатых, волосатых чудищ и тварей с драконьими хвостами, или ощущали смрадный запах собственной крови. Их посещали видения, в которых жуткие кровожадные звери скакали по мрачным пещерам и оврагам у прохода Вознесения на той стороне долины.
Многие рассказывали о том, что видели отряды безголовых чёрных солдат-американцев, которые бродили, ступая след в след, по округе, высоко подняв над собой фонарики. Другие бледнели от ужаса, когда дождливым сырым утром им чудились жуткие, дикие вопли, и им казалось, что это воют от боли последние орангутанги, которые, как рассказывали, жили когда-то в Центральном нагорье.
Все эти рассказы и предсказания воспринимались как знамения надвигающейся беды, ужасной и кровавой, и те, что склонялись к мистике или верили в гороскопы, по секрету делились своими страхами с друзьями. В скором времени во всех палатках и хижинах появились маленькие алтари в честь павших товарищей. Вытирая глаза, слезящиеся от благовонного дыма, солдаты молились, склоняя головы, шёпотом повторяя:
«… Мучительная жизнь, болезненная смерть —
Доля солдатская.
Духи святые, осените нас милостью,
Чтобы пули врага были нам не страшны,
Чтобы мы отомстили за павших товарищей…»
А дождь продолжал поливать, изо дня в день. Казалось, что это бескрайнее, непроглядное море дождя скрывает от них непрестанные бои, и, насмотревшись в тёмное, серое небо, присущее сезону дождей, или наслушавшись, как струи дождя молотят по брезентовой крыше, человек мог думать только о войне и боях, о боях и о войне.
Дождь приносил печаль, скуку и голод. Во всём Центральном нагорье, огромном, бескрайнем, царила мертвенная тишина, среди которой лишь иногда, в отдельных местах, раздавались выстрелы. Жизнь пехотинцев на фронте B3 после подписания Парижских соглашений состояла из долгих, мучительных дней, после которых они месяцами отступали, а потом месяцами контратаковали — то отход, то контратака. Победа за победой, отступление за отступлением. Тропа войны казалась бесконечной, безнадёжной, ведущей в никуда.
Ближе к концу сезона дождей за сотни километров от лагеря начали раздаваться пушечные выстрелы, и это предвещало, что сухой сезон в районе Конрока, Мангдена и Мангбута будет невесёлым.
В сентябре северовьетнамские войска начали наступление на линии обороны у города Контум. Громыхало так сильно, что тряслась земля, и казалось, будто каждый квадратный метр её вот-вот взмоет волной и разлетится во все стороны. В 3-м полку, который укрылся в Лесу Вопиющих Душ, солдаты застыли в ожидании, надеясь, что им не прикажут идти на поддержку, не бросят туда на верную смерть.
Некоторые из тех, кто сидел там в ожидании, пели про себя песню, и звон воображаемых гитар нарастал и стихал в унисон с шумом побоища у Контума. Тогда, в 1974 году, солдаты пели:
«Ах, война без конца и без края,
Война без конца.
Сегодня или завтра?
Завтра или сегодня?
Что за судьба меня ждёт?
Когда я погибну?…»
В тот дождливый и нудный осенний день, когда сбежал Кан, ближе к вечеру, Кьен сидел с удочкой у реки. Дождь моросил не утихая, и всё вокруг было безжизненным и угрюмым. Река набухла, вода в ней громко бурлила, словно желая размыть её берега. Но там, где уселся рыбачить Кьен, у голых корней деревьев, вода забралась высоко, и образовался тихий омут.
Кьен завернулся в джутовую плащ-палатку, обхватил руками колени, и тупо глядел на бурный поток, ни о чём не думая и ничего не желая. Без собачника душе его не за что было зацепиться. Вот она и блуждала себе, бездумно и бесцельно. Каждый день Кьен часами просиживал у реки в оцепенении, словно безвольно плывя по волнам под их печальный шёпот.
Грустной была та осень, затянувшаяся из-за дождей. Приказано было резко ограничить потребление продуктов. Исхудавшие, измученные постоянными приступами малярии, бойцы ослабли, и тела их покрылись язвами, которые было видно сквозь изношенную и ободранную одежду. Они больше походили на больных проказой, чем на героев-разведчиков. Лица их казались замшелыми, были они морщинисты и печальны, и лишены надежды. Поганой стала жизнь.
Чтобы взбодриться, Кьен иногда пытался погрузиться в радостные воспоминания. Но как ни пытался он возродить в памяти сцены из прошлой, весёлой жизни, они лишь мимолётно мелькали перед его глазами. Бесполезно. Вся его жизнь, с самого начала, с детства до армии, казалась ему чужой и чуждой, зависшей в пустоте.
Со дня призыва на службу он носил прозвище «Печальный Дух», и сейчас он выглядел и чувствовал себя сообразно прозвищу, равно как дождь и мрак соответствовали духу Леса Вопиющих Душ.
* * *
Кьен ждал смерти, смирившись с тем, что она будет омерзительно безобразной. С мыслями о том, что смерть неизбежна, жить было веселее.
Как раз неделей раньше, в бою с сайгонскими диверсантами по ту сторону горы, Кьен воистину насмеялся над смертью. Когда южновьетнамские солдаты столкнулись с его товарищами из северовьетнамской армии, и те, и другие спешно рассыпались, быстро залегли за деревьями и начали палить куда попало. Однако Кьен спокойно пошёл вперёд. Противник вёл непрерывный огонь из-за дерева, но Кьен и не думал падать на землю. Он лениво шагал вперёд и, казалось, не обращал внимания на пули. Солдат южных, укрывшись за деревом, торопливо опустошил магазин своего АК на тридцать патронов, все пули просвистели мимо Кьена, и ни одна его не задела. Кьен не стрелял в ответ даже тогда, когда до его жертвы осталось всего несколько шагов, как будто он хотел предоставить противнику шанс остаться в живых, дать немного времени, чтобы сменить магазин, точнее прицелиться и убить его.
Но перед лицом дерзкой отваги, проявленной Кьеном, и его невозмутимости, враг пал духом и, дрожа, бросил на землю автомат.
«Засранец!» — с отвращением плюнул Кьен и, подойдя ещё ближе, нажал на спуск. Пули отбросили южного солдата от дерева и изрешетили его.
«Ма-а-а! — крикнул он перед смертью. – А-а-а…».
Кьен вздрогнул и подскочил к солдату под градом пуль, осыпавших его со всех сторон. Ему было плевать на пули, он твёрдо стоял на ногах, продолжая стрелять в горячее тело, дёргающееся в смертельной агонии. Кровь плеснула на брюки Кьена. Оставляя кровавые следы на траве, небрежно прижав к боку автомат, в расстёгнутой рубашке, он двинулся дальше, медленно приближаясь к двум другим диверсантам, которые стреляли в него из-за деревьев. Он шёл вперёд без эмоций, с холодным безразличием, не выказывая ни страха, ни злости, вяло и устало.
Противник начал отходить, и, рассыпавшись, отступил.
Несмотря на безрассудство и рискованное поведение Кьена, по возвращении в лагерь его вызвали в строевой отдел, где сообщили о том, что его включили в список командиров, отобранных для прохождения полного курса подготовки в Ханойском пехотном училище. В скором времени должен был прийти приказ командира дивизии, и Кьену предстояло вернуться на север.
«Войне конца не видно. Никто не знает, когда она кончится, — сказал Кьену сиплый угрюмый строевик. — Надо сохранить отборные семена, а то потеряем всё. В неурожайный год, даже умирая от голода, нужно сберечь лучшие семена, чтобы потом было что сеять. Когда ты закончишь курс и вернёшься к нам, никого из твоих сегодняшних командиров уже не будет, и полка не будет. Война без тебя не прекратится».
Кьен молчал. Несколько лет назад он был бы горд и счастлив, но сейчас всё было по-другому. Он не хотел уезжать учиться на север, и был уверен, что к этим людям он уже не вернётся, и не станет семенем для будущих военных урожаев. Он хотел определённости, хотел безропотно умереть, разделив судьбу какого-нибудь мотылька или муравья на войне. Он был бы счастлив погибнуть вместе с армейскими бойцами, теми солдатами, чьи особенные качества позволили создать почти неистребимое воинство, благодаря их крестьянской природе, добровольной готовности к самопожертвованию. Их взгляды на жизнь отличались простотой, добротой и порядочностью. Ясно было, что именно эти дружелюбные и простодушные крестьяне готовы были страдать от катастрофических последствий этой войны, но не они определяли её ход.
Кьен услышал чьи-то шаги, но не обернулся. Человек подошёл и молча сел за спиной Кьена, который продолжал рыбачить с берега реки. Он глядел на бамбуковые заросли на противоположном берегу, и сумерки, казалось, сгущались от этого ещё быстрее. Короткий дождливый день быстро сходил на нет.
— Рыбу ловишь? — спросил человек.
— Само собой, — холодно ответил Кьен Кану, командиру второго отделения. Маленький такой парнишка, худой, по прозвищу «Болтун».
— На что ловишь?
— На червя.
Кьен сказал ему: «Ты же болеешь, а здесь сыро».
— Что-нибудь поймал?
— Нет. Я ведь так, от нечего делать.
Кьен замялся. Он терпеть не мог, когда к нему лезли с откровениями, начинали делиться личными проблемами. Если бы после тех страшных боёв все в полку начали приходить к нему с этими самыми проблемами, ему бы точно оставалось только повеситься. Он знал, что Кан как раз и собирался вывалить на него свои проблемы.
«А на севере дожди проливные, — нудно протянул Кан, мрачно и тоскливо. — По радио сказали, таких дождей ещё не было. Наш район, наверное, весь затопило…»
Кьен только кашлянул в ответ. Дождь усиливался. Холодало, и почти уже стемнело.
— Говорят, ты на север поедешь…
— И что?
— Да так, спросил. Поздравляю.
— Поздравляешь? С чем?
— Да ладно, Кьен, я ведь не завидую, честно. Я знаю — ты меня не любишь, но ты хоть чуть-чуть меня пойми. Прими то, что послала тебе судьба. Ты не погиб здесь, а теперь поедешь на север и будешь жить там. Ты много вынес. Ты человек с образованием, и погибать тебе не след. Езжай, и пусть жизнь идёт своим чередом. Мы тебе по-доброму завидуем. Ты заслужил.
— Я уезжаю не затем, чтобы кого-то так порадовать. Я знаю — ты боишься смерти, но ты сам должен побороть этот страх. И не заставляй других делать это за тебя.
Кан демонстративно не отреагировал на язвительный намёк.
— А я всегда хотел на курсы. Честно, я мечтаю об этом. Я ведь моложе тебя. Я в школе учился лучше всех. Я работаю над собой, делаю всё, что надо. Приказы выполняю, в карты не играю, не пью, траву не курю, по бабам не бегаю, грязно не ругаюсь. А толку? Всё зря! Я не завидую, просто плохо мне.
Кьену не хотелось продолжения. Он боялся услышать то, что ожидал услышать.
Кан продолжал: «Я ведь и не жил ещё, и очень жить хочу».
Кьен молчал.
— За недельку на севере я бы всё на свете отдал. Всё.
— Ладно, скажу штабным, чтоб меня вычеркнули, тебя вписали, — язвительно сказал Кьен. — Хватит стонать! Иди к себе, дорогой, отдохни.
— Да что ты со мной, как с маленьким! Я просто душу изливаю, ничего не пытаюсь менять. За меня не волнуйся. Помереть я не боюсь, но сколько можно убивать и стрелять? Я умираю изнутри, потихоньку. Каждую ночь мне снится один и тот же сон, я вижу себя самого убитым. Я уплываю прочь от собственного тела, я становлюсь вампиром, хожу повсюду и сосу из людей кровь. Помнишь бои в Плейку в 1972 году? Помнишь кучу трупов там, где жили солдаты? Крови там было по щиколотку, она хлюпала под ногами. Раньше я как мог пытался сделать так, чтоб не тыкать в людей штыком и не раскалывать черепа прикладом, а сейчас я привык. А ведь когда был маленьким, то хотел всех слушаться и поступить в семинарию.
Кьен повернул голову и с любопытством посмотрел на Кана. В армии время от времени встречались такие павшие духом, неприспособленные типы. В головах у них был полный кавардак, речь была дёрганой, и видно было, как жестоко поломала и помяла их война. Они были смертельно измотаны душой и телом. Но сейчас Кьену было любопытно, потому что он столько времени провоевал бок о бок с Каном, и ни разу ещё не слышал от него ничего подобного. Кан в его глазах был надёжным крестьянским парнем, который постепенно приспособился к адскому пеклу войны.
«Ты же бывалый фронтовик, а ноешь тут и стонешь. Тебе от этого только хуже будет. Может, переведёшься куда-нибудь из разведки? Мы ведь первыми в бой идём».
Но Кан продолжал свои гнетущие излияния, как будто ничего не слышал. «Я часто спрашивал себя: «Почему я здесь, а моя бедная старенькая мама дома, где ей некому помочь, и она днями и ночами напролёт плачет о сыне, который так далеко. Когда я уходил на службу, нашу деревню затопило, маме даже просто жить было тяжко. И помочь ей было некому. Брат уже служил. Меня могли освободить от армии как единственного оставшегося сына, но сельский староста был против. На севере столько проклятых идиотов, которые наживаются на войне, а крестьянские дети покидают родные дома, оставляя там беспомощных старушек-матерей перед лицом беды. В общем, Кьен…»
И тут Кан вдруг зарыдал, уткнув лицо в колени, плечи его дрожали и ходили ходуном, а костлявая мокрая спина тряслась в ознобе.
Кьен встал, подобрал с земли удочку и, нахмурясь, посмотрел сверху вниз на Кана. «Ты вражеских листовок начитался. Доложат начальству — конец тебе. Дезертировать хочешь?»
Кан сидел, не отрывая лица от колен. Голос его тонул в шуме реки и дождя. «Да. Я ухожу. Я знаю — ты настоящий друг. Ты поймёшь. Попрощайся за меня с моими друзьями».
— Ты с ума сошёл, Кан! Во-первых, ты не имеешь права бежать. Во-вторых, у тебя ничего не выйдет. Тебя поймают и приведут обратно. А потом трибунал, расстрел. И легче тебе не станет. Послушай меня. Успокойся! Я на тебя стучать не стану.
— Поздно. Я уж и мешок в лесу припрятал.
— Я не разрешаю тебе дезертировать. Иди к своим. Потерпи ещё чуть-чуть. Война всё равно кончится, раньше или позже.
— Нет. Я ухожу. Победа, поражение, раньше, позже… Мне всё равно. Жить мне осталось недолго, а надо хоть раз ещё увидеть маму и нашу деревню. Ты же не остановишь меня, да? Незачем ведь? Зачем это тебе?
— Слушай, Кан: такой уход всё равно, что самоубийство. К тому же позорное.
— Самоубийство? То есть я сам себя убью? Я так часто убивал, что разницы не будет, если я убью ещё и себя. А позор… — Кан медленно поднялся с земли и посмотрел Кьену в глаза. — За всё то время, что я воюю, я ничего достойного ещё не видел.
«А дома вообще позора не оберёшься. Жить мне там не дадут. Но мне всё равно снится каждую ночь, как мама меня зовёт. Брата уже убили, наверно, а она там одна, болеет и страдает. И ждать я больше не могу. Тебя ведь, не меня отобрали и посылают на курсы. А мне придётся самому искать дорогу домой. Надеюсь, друзья меня пожалеют.
Меня ведь не поймают, если разведчики не пойдут по моим следам. И тут, Кьен, всё зависит от тебя, ты их командир, ты можешь меня спасти. Позволь же мне уйти».
Кан тихо продолжал: «Когда всё кончится… Ты знаешь, где моя деревня: район Биньлык, провинция Ханам. Будешь рядом — заходи».
Холодной, костлявой рукой Кан нащупал в темноте запястье Кьена. Кьен медленно высвободил руку и молча пошёл прочь, оставив Кана у реки.
Подходя к своей хижине, Кьен словно очнулся и передумал. Швырнув на землю удочку, он побежал обратно к речке, крича: «Кан! Ка-а-н!»
Он крикнул ещё раз: «Кан, подожди!»
Под проливным дождём он побежал по тёмной тропинке к берегу. Кана там не было. На крохотном открытом пятачке Кьену показалось, что он в тюрьме, заперт между стенами дождя и густыми зарослями бамбука на том берегу.
Почти ничего не было видно, и пространство сжалось. И только булькала и неслась куда-то вода в реке.
Кьен долго вглядывался в темноту, а потом заплакал, и дождевые струи, и потоки слёз омывали его лицо.
В те дни дезертирство в полку было обычным явлением, как будто полк выблёвывал солдат, опустошая целые взводы. И начальство, судя по всему, справиться с этим не могло. Но по поводу Кана сверху пришёл особый приказ: найти и поймать. Командование боялось, что он перебежит к противнику и выдаст все секреты и боевые планы целого полка.
Военная полиция несколько дней провела в поисках, бродя по залитой водой местности, и в конце концов нашла дезертира Кана. Он успел добраться лишь до конца тропинки в горах, где она упиралась в скалу, всего в паре часов ходьбы от лагеря. До его родного дома в районе Биньлык оставалось ещё много месяцев пути и множество преград по дороге.
В конце сентября, перед самым выходом полка из Леса Вопиющих Душ, бойцы получили письма от родных, и это была единственная почта за весь сезон дождей. В разведвзвод Кьена пришло всего одно письмо. Это было письмо Кану от матери.
«… когда я получила твоё письмо, вся деревня порадовалась за меня, а я сразу же села писать ответ в надежде, что добрые люди на военной почте меня пожалеют и доставят письмо как можно быстро. Я здесь чуть не умерла, но благодаря твоему письму я поживу ещё и понадеюсь, сынок.
… Ах, сынок, после того как я получила письмо из отряда твоего брата о его смерти, после торжественной церемонии в деревне, после Грамоты за патриотизм, дорогой мой, я днями и ночами работаю в поле, пашу землю и высаживаю рис. И я постоянно молюсь богу и предкам, и прошу твоих покойных отца и брата, чтобы они сохранили тебя там, далеко, где ты воюешь, молюсь за то, чтобы ты и твои товарищи благополучно вернулись домой…».
Кьен прочитал письмо, перечитал. Руки его дрожали, буквы расплывались перед глазами из-за слёз. Кана больше не было. Военная полиция нашла его сгнивший труп. Нетронутым остался только скелет, как от лягушки в болотной грязи. Вороны исклевали его лицо, а рот его был набит грязью и прелыми листьями.
«Вонял он страшно, предатель проклятый!» — рассказывал потом военный полицейский, который закапывал Кана.
Его глазницы были пусты как окопы. Прошло совсем немного времени, но он уже был покрыт мхом и слизью. Полицейского чуть не вырвало, он плевался, вспоминая об этом.
Больше никто не вспоминал о Кане. Никому не было дела до того, от чего он умер, убили ли его, или же он просто изнемог до смерти в джунглях, или сам наложил на себя руки. С другой стороны, никто его не порицал.
Имя, возраст и лицо человека, который под огнём был нисколько не трусливее товарищей, был примерным бойцом, исчезли в одночасье, не оставив следа.
Но в памяти Кьена он остался. Каждую ночь призрак Кана навязчиво возникал перед ним, снова и снова появлялся у его гамака, каждый раз шёпотом повторяя последние, мрачные слова, которые произнёс у реки. Шёпот этот завершался всхлипом, пережимавшим горло, как вода, заливающая глотку тонущего человека.
«… моя душа уплывает прочь от моего тела…»
И Кьен вспоминал голос Кана. И всякий раз, когда он склонялся с молитвой у взводного алтаря в честь жертв войны, он шептал несколько слов молитвы за душу Кана, за душу друга, который умер с позором, которого никто не пожалел и не понял, даже сам Кьен.
* * *
Несколько последних месяцев этого сезона дождей Кьен провёл в группе по поиску останков бойцов, погибших в местах наиболее ожесточённых сражений. Он объездил почти весь северный сектор Центрального нагорья, снова побывав в местах неисчислимого количества боёв. Поисковая группа отыскала множество его забытых соратников, затерянных в тёплых джунглях. У погибших солдат была одна судьба на всех: не были они больше славными или опозоренными, героями или трусами, достойными людьми или никчёмными людишками. Теперь у них были только фамилии и останки.
От некоторых мертвецов и этого не осталось. Некоторые полностью исчезли с лица земли или были разорваны на такие мелкие кусочки, что их останки давным-давно обратились в жидкую грязь.
Несколько взмахов лопаты, и могилы будут готовы, останки приготовлены к погребению. И тогда их души с последним выдохом вылетят и взмоют в небо, став свободными. И так много их устремлялось вверх, что у Кьена в голове это не укладывалось, это терзало его совесть, и тёмная тень нависала над его собственной душой. Через много дней, после множества выкопанных могил души дорогих ему мертвецов тихо и зловеще привнесли в его жизнь печаль войны.
Сегодня, на месте их бывшей стоянки, было так странно, что наступившая ночь оказалась самой, наверное, мистической из сотен тёмных ночей его жизни, и душа Кана шёпотом заговорила с ним. Вся его солдатская жизнь проходит перед ним, и отряды мёртвых солдат, знакомых ему по прошедшим боям, снова шагают под серым небом в бесконечном сне. Отзвуки ушедших дней и месяцев доносятся, как раскаты далёкой грозы, и его мятущаяся душа то болит, что бесчувственно цепенеет.
На рассвете Кьен вздрагивает и лежит в полузабытьи, разбуженный пронзительным, ужасным, тоскливым воплем, который проносится над горными скалами. Кьен ворочается, хочет было встать, но передумывает и снова валится в гамак, закрывает глаза, и в ушах ещё продолжает звучать этот вопль.
Это был тот самый вопль — вопль, который он впервые услышал в богом проклятом Лесу Вопиющих Душ у этой же речки в сезон дождей прошлого года, в последний сезон дождей на войне. Тот самый вопль, что доносился из долины за горой. Некоторые говорили, что это воют горные духи, но Кьен знал, что это жалобная песнь Любви.
* * *
В те дни и на этом месте, в тоскливом мокром лесу, разведывательный взвод Кьена пережил странный и пленительный миг любви, которая питалась страстью, низменной и неповторимой, и родилась эта любовь из одной волшебной встречи.
Кьену, к сожалению, не довелось окунуться в эту атмосферу любви. Он вспомнил, как, прибыв сюда, его подразделение выбрало для своих хижин участок у подножия этой самой горы. Прошло две ночи, и все вокруг ощутили, что во взводе происходит что-то непонятное. Кьен не просто ощущал эту загадочную атмосферу — он прислушивался к ней, замечая, как вокруг скользят какие-то смутные тени. В третью ночь, дождливую августовскую ночь, Кьен, трое суток провалявшийся в жару, чувствовал себя плохо и никак не мог заснуть. Не находя себе места, перед самым рассветом он накинул плащ-палатку и с автоматом наготове пошёл проверить хижины. Ноги скользили по раскисшей лесной подстилке, в небе вспыхивали молнии, каждые несколько секунд освещая джунгли.
Кьен, оскальзываясь, пробирался по заливаемой дождём тропе, автомат болтался на плече. Подходя к хижине 1-го отделения, Кьен остановился. Смех? Да, смеялись там от души. Неужели в этом унылом взводе кто-то может ещё так смеяться? Да ещё девичьим голосом? Было в этом что-то не от мира сего. Кьен приблизился к хижине, заглянул в неё. Там было темно, но никто из бойцов не храпел. В хижине повисло напряжённое молчание.
Кьен настороженно спросил: «Кто смеялся?»
— Чего тебе, Кьен?
Это Тхань. Что-то не так.
— Хочешь узнать, кто тут смеялся? Может, ангел?
— Не болтай. Кто-то здесь смеялся. Я же не больной, обезьяна ты этакая.
— Заходи, взводный. Сам проверь.
Кьен растерялся. Чёрт! Может, это был призрак из Леса Вопиющих Душ? Кьен опустил дверной клапан и пошёл прочь. Но ведь смех был таким ясным, чётким, реальным. Смех девушки, а не привидения. Он ведь слышал его своими ушами!
Медленно возвращаясь к себе, он вдруг почувствовал, что кто-то идёт, и настороженно застыл на месте. Он услышал, как замерло его собственное сердце. В отражении на речной воде он увидел красивую юную девушку. Кожа её оголённой талии светилась, как отблески лунного света на воде, длинные волосы волнами опускались до бёдер. Она медленно скрылась в темноте, унеся с собою отражение, колыхнувшееся среди стеблей тростника у речного берега.
Кьен уставился в укрывшие её джунгли, тряхнул головой, отгоняя видение, и крикнул: «Стой! Кто идёт?» Положив палец на спусковой крючок, он сделал шаг вперёд. «Пароль!» — крикнул он. Никто не ответил.
Ему показалось вдруг, что дождь, гром и молнии прекратились.
— Стой, стрелять буду! — зло выкрикнул Кьен.
— Брат, это я, Тхинь!
— Что?
— Это я. Моя смена, — отчётливо сказал Наглый Тхинь. — Что случилось?
— Кто был тут с тобой?
— Никого тут не было.
— И ты никого не видел?
— Нет. Да в чём дело?
Кьен ругнулся сквозь зубы. Снова громыхнула гроза. Внимательно оглядев раскачивающиеся деревья, Кьен перевёл взгляд на бурлящую реку, затем снова посмотрел на Тхиня.
Тхинь с невинным видом стоял перед ним. Он был в шортах, его голый мокрый живот блестел.
Кьен издал тихий стон и медленно побрёл к своей хижине. Он рухнул в гамак, охваченный чувством жалости к себе самому и тревожась от ощущения приближения чего-то неизбежного.
Что же он видел? Призрак или девушку?
Утром ночные события не обсуждались. Ни Тхань, ни Тхинь ни слова не сказали по этому поводу, но Кьен чувствовал, что они оба, да и все остальные таили какой-то общий секрет, притворяясь, будто ничего такого не было. Впервые за всё время Кьен почувствовал, как что-то отделило его от боевых товарищей.
Подумав, Кьен отбросил опасения, что ему всё только почудилось. Что-то явно происходило, и происходило что-то странное. Призраки прекрасных девушек не мелькали больше среди хижин на берегу. Но он улавливал какие-то другие таинственные хождения.
В полуночный час тени бесшумно выскальзывали из гамаков. Они осторожно пробирались к дверям, подавали сигналы часовым и друг за другом исчезали в тёмных джунглях. Тени тихо соскальзывали в речку, под проливным дождём направляясь к чёрной громаде горы.
Тени ходили таким образом каждую ночь, пока Кьерн тоже однажды не проснулся. Он лежал тихо, притворяясь, будто спит, и прислушивался. Сначала он услышал шёпот, затем шевеление в гамаках, потом босые ноги зашлёпали по мокрой земле. Едва слышный разговор с часовыми. Кто-то поскользнулся. Приглушённый смешок.
Иногда в ночных похождениях принимали участие тени из его собственной хижины, иногда из другой, а однажды даже тени из гамаков, висевших рядом. Они уходили из лагеря каждую ночь и возвращались через несколько часов, перед самым рассветом. Затаив дыхание, он слышал, как они идут запыхавшись, все в грязи, продрогнув под моросящим дождём.
Через несколько таких ночей Кьен начал волноваться за них, за жизнь и здоровье этих теней. Он лежал не смыкая глаз, пока не возвращались все, до последнего человека. И тогда, когда все уже были в лагере, он слышал долгий и печальный зов, доносившийся от подножия горы, похожий на прощальный крик. После возвращения последней тени Кьен облегчённо вздыхал и проваливался в сон.
Участие в этом принимали не все из тринадцати бойцов его взвода. В отношении троих он был уверен, что они регулярно совершают опасные ночные прогулки через мрачную заросшую долину к подножию горы. Размышляя об этом, он вспомнил, что там, у водопада, было раньше крепкое хозяйство — когда война ещё не добралась до этих мест.
Дом на ферме опустел, затем был реквизирован под штаб военным начальством района, а потом, много лет назад, снова заброшен. Когда-то там жили три совсем маленькие девочки, дочери хозяина фермы и его жены. Кьена вдруг осенило: эти девочки выросли и вернулись домой, несмотря на беззащитность фермы.
И тогда Кьен понял, что происходит с его людьми, какие страсти их обуревают. Поэтому он не стал ничего предпринимать, хотя, будучи им командиром, должен был прекратить эти сношения, опасные и разлагающие дисциплину. Он помнил приказ комиссара: «В случае выявления нарушений воинской дисциплины следует изменять, исправлять и заново вводить требования, правила и нормы поведения для подчинённых». В данном случае он определённо должен был всё это пресечь и лишить своих бойцов романтических похождений. Но сердце Кьена никогда не позволило бы ему применить суровые дисциплинарные меры к этим парням. Сердце молило его: молчи и помоги юным влюблённым. Что они могут с собою поделать? Они не могут устоять перед непреодолимой силой юной любви, овладевшей их телами.
Тогда Кьен считал себя взрослым. Только он и Кан были старше двадцати. Всем остальным и двадцати не было — совсем ещё мальчишки.
В те дни начались его медовые сны, и по ночам перед ним представала его ханойская красавица. В те дождливые ночи она приходила к нему через чёрный ход его памяти, невесомая, как фея. Тело его вздрагивало, трепетало, изнемогало от желания, оно так хотело насладиться теми обострёнными ощущениями, которые дарит прикосновение тела к телу. «Мы оба можем умереть в невинности, любовь наша так чиста! Мы жаждем друг друга и не можем быть вместе» — говорила ему Фыонг, и сердца семнадцатилетних юноши и девушки едва не разрывались.
Во сне он понимал, что это ему только снится, и он ворочался в гамаке, пытаясь сменить картинку, избавиться от боли и тоски, которые терзали его, потому что он знал, что всё это только сон.
Просыпаясь, он слышал где-то далеко шаги своих товарищей. Теперь ему не надо было прислушиваться, об их возвращении он узнавал сразу же. В их хижине кроме слабого запашка травы появился теперь новый аромат, легко узнаваемый, неяркий, нежный и воздушный, который можно было уловить в дуновении ветерка.
Кьен попытался мысленно вернуться туда, где началась его любовь, когда он был ещё юн. Сейчас ему было трудно представить, трудно было вспомнить то время, когда он был ещё самим собой, а жестокая, разрушительная война ещё не искорёжила его души. Тогда он был охвачен любовью, страстью, желание переполняло его, и любовные радости и страдания вгоняли его то в игривое безрассудство, то в тоску, то заставляли краснеть от смущения. Тогда он тоже мог любить и быть любимым, как его бойцы сейчас.
Но война была миром, в котором не было дома, крыши над головой, уюта. Она была изнурительным походом, бесконечным движением куда-то. Война была миром, в котором не было настоящих мужчин, настоящих женщин, настоящих чувств.
Кроме того, в этом мире не было места романтике. Война неумолимо обедняла его душу, несла ей разрушение, от которого ускользали его бойцы, выжимая последние капли любви из своих ночных приключений. Ведь завтра любой из них мог погибнуть. Все могли погибнуть.
Но та любовь, к присутствию которой он привык, уже уходила куда-то. Ему становилось отчаянно горько при мысли о том, что он никогда снова не сможет стать беззаботным, восторженным влюблённым.
Закрыв глаза и глядя в прошлое, Кьен вспоминал, как переживал в те недели. Все те девушки и все ребята из его взвода погибли. Тогда у него постоянно болела за них душа. Да, шла война, и время было непростое. Великие дела, важные задачи, стоявшие перед ними — воевать и исполнять свои обязанности, — стали тогда самым важным в их жизни. А всякие мелочи, эти филигранно тонкие мелкие подарки и уколы судьбы, вроде флирта его бойцов с тремя девушками с той фермы, казались ерундой. Подобные случаи были настолько редки, что некоторые считали их дурной приметой, как будто за счастье на войне надо обязательно чем-то заплатить.
И это было правдой: такие мимолётные романы предвещали страшные события.
Кьен и сейчас помнил всё так, словно всё было вчера. Тогда он стоял под проливным дождём на мокрой траве дворика фермы в укромной долине у подножия огромной горы, где его мальчишки каждую ночь встречались со своими нежданно обретёнными возлюбленными.
По его лицу, волосам, насквозь промокшей одежде хлестал дождь. Ремень автомата едва не соскальзывал с плеча. Казалось, что крыши хижин и сараев, оставшихся у фермы с тех дней, когда там был штаб района, парят — так густо отскакивали от них дождевые капли. Небо начало светлеть, сквозь тучи пробились первые солнечные лучи, но утихший дождь продолжал накрапывать.
«Хо Биа!» — Наглый Тхинь крикнул первым.
Кьен оказался там потому, что все туда пошли. Вслед за Тхинем остальные разведчики рассыпались по ферме, выкрикивая имена девушек: «Хо Биа, Май, Ма-а-й, Тхом, Тхо-о-м!»
Ответа не было. Недалеко от фермы — там, где с высокого обрыва к подножию горы падала вода, вздымался высокий белый фонтан, и вода пенилась и ревела, как бесконечный гром.
Но человеческих голосов слышно не было.
Кроме водопада, шумел ещё и дождь. Шумела вода, стекавшая с крыш в лужи. Кьен зашёл в дом. Там было уютно, три комнаты, крыша из бамбука, повсюду благоухали белые лилии. Крепкая мебель, везде порядок. Полный комплект плетёных стульев и такой же стол, цветок в горшке, чайник с чашками. Открытая книга. Кровати, подушки, одеяла. Зеркальца и гребни.
У стены на верёвке сохли одёжки, совсем недавно занесённые в дом после стирки.
В кладовых был изрядный запас риса-сырца, обработанного риса и маниоки. В маленькой кухне пахло сушёными грибами, мёдом и множеством других пахучих продуктов и приправ. На первый взгляд всё было в образцовом порядке. На кухонном столе была аккуратно расставлена посуда, как будто семья собралась поужинать, но их позвали, и все ушли. Миски с вяленой рыбой, баклажанами и рисом стояли посередине стола, накрытые сетками от насекомых. Для каждого человека за столом были приготовлены палочки, миски, блюдца, соль и перец. Большой горшок с рисом стоял на плите, а под ним ещё теплились, едва мерцая, угольки.
Кьен и его бойцы зашли за дом и пошли вперёд по огороду, где росли арахис, баклажаны, тимьян и орегано. Они шли осторожно, приближаясь к бананам и кабачкам. Огород заканчивался простой низенькой деревянной калиткой, за которой начиналась узкая тропинка, ведущая к роднику, немного подальше впадавшему в реку. Они постояли там, вглядываясь в противоположный берег и тьму, окутавшую гору, возвышавшуюся над домиком.
Несмотря на то, что дождь шёл и днём, и ночью, девушки ходили за водой на родник, предусмотрительно приберегая колодезную воду для сухого сезона. Кьен подошёл к колодцу. Тот был в полном порядке, с хорошо подогнанной крышкой, а вокруг него была выкопана канавка для отвода грязной воды во время сильных дождей. Тишина действовала на нервы.
Кьен по какому-то наитию пошёл в одиночку к ручью, и вдруг увидел маленькую купальню на сваях, почти полностью скрытую от посторонних глаз бамбуковыми зарослями. Узенькая тропка, ведущая к ней от колодца, была засыпана гравием и свободна от сорняков.
По тропинке Кьен не пошёл, он решил зайти со стороны, тихо продвигаясь против течения по роднику.
Дверь в купальню была открыта. Он опустился на колено, снял с плеча автомат. Он был уверен, что там кто-то есть…
* * *
Так давно это было, но он, вспоминая, видел всё как наяву. Дверь в купальню была не открыта. Она была сорвана с петель и валялась на берегу. В купальне он обнаружил два неполных ведра с водой, ковшик, пару резиновых тапочек и кусок мыла. На тонкой бечёвке висели старый лёгкий халатик и вышитое полотенце. В углу лежали какая-то грязная одёжка и зелёный брезентовый плащ.
Краем глаза он заметил на гладком валуне какой-то предмет. Это был разорванный белый лифчик. В полумраке он походил на странный большой цветок с гладкими мягкими лепестками. Один из лепестков был запачкан кровью.
Кьен вздрогнул, как будто сердце его резко стянули петлёй. Он представил себе серо-зелёные, призрачные силуэты врагов, которые, тихо прокравшись сюда под лесным покровом, вышли из джунглей и увидели ферму, зашли в дом… и увидели там трёх юных девушек. Одна из них была в спальне, вторая у кухонного стола, третья в купальне. Они ничего не успели сделать. Ни закричать. Ни выстрелить. Ни убежать.
— Диверсанты! Это они! — с мукой в голосе сказал один из бойцов.
— Кьен… — прошептал Тхинь осипшим, дрожащим голосом.
Над их головами бамбуковые побеги зловеще скребли по бамбуковым стенкам купальни. Кьен вздохнул и сурово сжал губы.
— Утром кто-нибудь что-нибудь слышал? — спросил он.
— Нет. Ничего, — ответили бойцы.
Кьен попробовал восстановить ход событий. Как всё было? Ночью его ребята побывали здесь у девушек, хорошо провели время.
На дворе стоял 1974 год — не тяжкие 1968 или 1969, худшие годы войны. Теперь до линии фронта был день ходьбы. И всё же этим утром юные романтики из его взвода почуяли что-то неладное. Они убедили Кьена сходить и посмотреть. И сейчас Кьен согласился с тем, что предчувствия их не обманули.
— Откуда знаете, что это диверсанты? — спросил Кьен, думая о том, что кем бы ни были эти визитёры, они были ещё живы, и находились где-то рядом.
— Мы нашли окурок от сигареты «Руби». И следы, — ответил Тхинь.
— А с чего это вы утром подумали, что что-то не так? Пришли вы, вроде бы, довольные, — сказал Кьен, чтобы они поняли, что он всё знал об их ночных похождениях.
— Да так… Нам вдруг стало страшно не по себе, и всё.
— Утром кто-нибудь ходил сюда, искал их?
— Да. Но никаких следов не нашли.
— Вот чего вы не заметили, — сказал Кьен, указывая на окровавленный лифчик.
Тхинь вышел вперёд, медленно опустился на колени. Автомат свалился с плеча, со звоном упал на камни.
— Хо Биа! Это её лифчик! — прошептал он, поднося его к губам. — Куда они увели тебя, любимая? За что? Ты такая добрая! За что они так с тобой? Что же нам делать?
Тхинь стонал, всхлипывал и отчаянно быстро бормотал, читая молитвы.
Значительно позднее, много лет спустя, Кьен был на концерте и, глядя на мима, который корчился, изображая муки отчаяния, по какой-то мистической ассоциации вспомнил, как Тхинь корчился так же, всхлипывая в отчаянии, молясь за Хо Биа.
Зрители в театре увидели тогда, как Кьен резко выпрямился, явственно вспомнив тот эпизод войны. Он перестал следить за представлением, и перед его глазами представала во всех подробностях та история трагической любви между его бойцами и тремя девушками с фермы. Отрешившись от мира, он заново переживал тот день, глядя на сцену и не видя на ней артиста.
Он так разволновался, так переживал тогда, вспоминая радость и боль тех дней. Ему хотелось запечатлеть эти воспоминания в своей душе навеки, и было странно, что на много лет он забыл о той трагедии.
Было уже почти совсем темно, когда вечером того же дня они нашли место, где укрылись диверсанты. Диверсанты не стали убивать девушек в их собственном доме, они утащили их в долину, подальше от фермы. Дождь смыл их следы, и взвод Кьена по чистой случайности наткнулся на них у подножия горы.
Напав на диверсантов, они сразу же убили троих. Оставшиеся четыре человека сдались, увидев наведённые на них стволы.
Наглый Тхинь, один из влюблённых, погиб в схватке, получив пулю в сердце. Он не успел ни оплакать свою девушку, ни отомстить. Он рухнул ничком на землю, так и не увидев Хо Биа.
Кьен стоял перед пленными. Их не стали связывать, они и без того были без сил, проиграв свой последний бой, и, стоя в изодранной одежде, заляпанной грязью и кровью, не могли уже сопротивляться. Они стояли неподвижно, молча, переминаясь с ноги на ногу и, казалось, не слышали задаваемых им вопросов.
«Где девушки?» — спокойным голосом спросил Кьен.
Никто не ответил.
«Где они? Если ещё живы, то и вы, возможно, останетесь в живых».
Самый крупный из четырёх диверсантов, левый глаз которого был выбит пулей, посмотрел на Кьена здоровым глазом. На щеках его запеклись струйки крови и грязи. Он издевательски хохотнул, обнажив белые зубы.
«Девушки? Мы принесли их в жертву Духу Вод. Их тела пошли на жертвоприношения. Они кричали и ругались как бешеные».
Разведчики схватились за ножи. Кьен остановил их.
«Отставить! Может, они сами хотят покричать как бешеные — так же, как девушки перед смертью. Им же не хочется умереть прямо сейчас, да?»
«Сволочь! Убей нас, если хочешь! — выкрикнул другой диверсант. — Смотри, вот мои руки, они красны от крови этих сучек!»
«Молчать! — оборвал его Кьен. — Спокойно, как скажете, так и сделаем. Мне только хотелось бы кое-что узнать. Вы ведь пришли сюда на разведку, узнать, где стоит регулярная армия, так? Почему же напали на них? Зачем так жестоко убили трёх девчушек?»
Никто не ответил.
Кьен сам себя обложил последними словами за то, что тратит на них время. Ещё и любезничает, как дурак.
Он приказал им выкопать себе могилы.
Вчетвером они начали копать одну могилу на всех, работая быстро, с усердием, как будто им за это должны были заплатить.
«Слишком глубоко не надо, главное, чтобы руки-ноги не торчали, когда ляжете, — сказал Кьен. — Шустрее копайте, пока не стемнело».
Шанцевый инструмент был у каждого — остро наточенная лопата универсальная складная. Все они были здоровыми, мускулистыми парнями. Копали они яростно, втыкая лопатки в землю, выбирая и выбрасывая грунт. Яма становилась всё шире и глубже, она тут же начала заполняться рыжеватой водой.
— Хватит, вылезайте! — приказал Кьен. И пояснил зачем: «Как выберетесь, бросайте в яму троих своих друзей. Вы же не хотите, чтоб они сгнили в лесу?»
Они попросили разрешения умыться и выкурить по последней сигарете. Кьен разрешил, но тут возмутились его бойцы.
Один из них сказал: «Чего ты тянешь? Угости их латунным леденцом!» Так солдаты называли пули.
«Я сам на этих гадов смотреть спокойно не могу, — ответил Кьен. — Перед смертью они своё получат, но сначала мне надо кое-что узнать».
Четверо южных диверсантов спустились к реке и начали медленно, тщательно мыть руки. Затем они смыли кровь с обмундирования и вернулись.
«Угощайтесь!» — с приятным северным акцентом сказал самый молодой, круглолицый парнишка с бледной кожей. Он вежливо предложил сигарету «Руби», положив её в сложенные ковшиком ладони и протянув их к Кьену.
«Себе оставь! — отмахнулся Кьен. — На том свете друзей угостишь».
Молоденький диверсант вздохнул и, умоляюще глядя на Кьена, прошептал: «Тот, что вам грубил — наш командир. Он лейтенант».
— Правда? Да ладно, в могиле он станет простым солдатом. Там он тобой командовать не сможет, так что забудь об этом и успокойся.
— Пожалуйста, не убивайте меня, — сказал парнишка. — Я никого не насиловал. И ножом ни разу не ткнул. Клянусь! Я католик.
— Ни к чему мне твои клятвы. Пошёл к своим!
Но парнишка, заливаясь слезами, опустился на колени перед Кьеном. «Пожалейте меня, господин начальник, ну пожалуйста, я ведь совсем молодой. У меня мама старая. И невеста есть. Мы любим друг друга. Простите, умоляю вас!»
Весь дрожа от страха, он вытащил из кармана кожаное портмоне, достал из него маленькую цветную фотографию и вложил её в руку Кьену. Кьен поднял руку, посмотрел на снимок. На нём юная девушка в чёрном купальнике стояла на фоне моря. Она весело улыбалась, волнистые волосы обрамляли её лицо, спадая на плечи. В одной руке она держала мороженое, другой взмахнула. Таким лёгким и грациозным было это движение руки, и так красива была девушка, что ею можно было любоваться вечно. Кьен стёр с фотографии дождевые капли и вернул её пареньку.
«Красивая. Хорошая фотография. Спрячь, а то намокнет».
Диверсант тяжело втягивал воздух пересохшим ртом. В его глазах вспыхнула надежда. «Значит, вы меня не убьёте? Правда? Боже мой, спасибо вам!»
«Пошёл в яму! — заорал Кьен. — Сука! Кури свою последнюю сигарету, а то не успеешь! Остальные тоже шевелитесь!»
Парнишка присоединился к троим диверсантам, которые сидели на краю могилы, свесив ноги над трупами соратников, сброшенных ими в яму. Лёгкий сизый дым от сигарет, тёплый и пахучий, лениво расплывался над их головами, разбиваемый дождевыми каплями. С горных склонов наползала тьма, со всех сторон доносилось журчание воды.
«Всё! — сказал Кьен, снимая с плеча автомат. — Строиться!»
Четверо подняли головы, их бледные лица были искажены страхом.
— В одну шеренгу становись! — спокойно приказал Кьен, уперев большой палец в предохранительную скобу автомата. — Быстро!
— Господин начальник, дайте докурить! — сказал всё тот же парнишка с северным акцентом.
— Встать! — снова крикнул Кьен.
—Пускай докурят, Кьен, — хрипло шепнул ему в ухо один из разведчиков.
Обречённые на смерть стали на ноги, поддерживая друг друга. Неизбежность смерти избавила их от страха, лица их ожесточились. Они с ненавистью глядели на Кьена, и тот сам рассвирепел, глядя на то, как они ухмыляются в лицо смерти.
«Значит, смерти не боитесь? Уж я вас уважу, пущу вам кровь, сколько захотите. Сделаю с вами то же, что вы сделали с девчонками», — выкрикнул Кьен и зловеще захохотал.
Он выпустил очередь. Над головами.
Юный католик с севера заплакал. Он рванулся к Кьену и опустился на колени, прижавшись лицом к его ногам. Завывая, умоляя, всхлипывая, он елозил по земле, но не мог издать ни слова.
— Первым хочешь? — спросил Кьен, уткнув дуло в лоб.
— Не надо, прошу вас, не убивайте, я вас всех прошу! Не убивайте, молю вас, господин начальник, умоляю!
Кьен с силой ткнул его в лоб стволом, и молоденький диверсант соскользнул обратно в яму. От удара он пришёл в себя и перестал рыдать. Всё ещё стоя на коленях, он слегка приподнялся и устало посмотрел вокруг, переведя взгляд с Кьена на остальных. Руки его ощупывали ссадину на лбу, из которой на нос стекала кровь.
«Давайте, я их закопаю, — сказал он. — Вам работать не придётся. Я всё, что знаю, расскажу. Ведь ваша партия требует карать всех, кто убегает, и миловать всех, кто возвращается, и вы не имеете права меня убивать. Не имеете права! Ну пожалуйста, пожалуйста, прошу вас!»
Кто-то из бойцов, стоявших у Кьена за спиной, тронул его за руку и прошептал дрожащим голосом: «Кьен, может, помилуем их и отправим к начальству, а там уже решат, что с ними делать?»
Кьен обернулся. Это был Ку. Сгорая от гнева, Кьен яростно шагнул к нему и ткнул стволом автомата в лицо.
«Хочешь показать, как ты их любишь? — Становись к ним. Тебя я тоже убью! И тебя убью!»
* * *
«Кьен, Кьен! Да что ты так кричишь, чёрт возьми!»
Водитель просунул мясистую руку в ячейку гамака и будил Кьена, тряся его за плечо.
«Вставай! Подъём! Быстрее!»
Кьен медленно открыл глаза. По тёмным кругам под ними было видно, как сильно он измотан. От мучительных воспоминаний, приходивших к нему во сне, кровь пульсировала в висках. Полежав несколько минут, он встал, медленно вылез из гамака и спрыгнул на землю через задний борт грузовика.
Понаблюдав за тем, как вяло ест Кьен, водитель вздохнул и сказал: «Это потому что ты спал в кузове, над полусотней мертвецов. Вот тебя кошмары и мучили. Правда?»
«Правда. Такой ужас приснился — в голове не укладывается. Как начал здесь служить, так постоянно кошмары мучают, но этой ночью совсем уж было страшно».
«А как иначе? — сказал водитель, описав рукой широкую дугу. — Мы в Лесу Вопиющих Душ. Он вроде бы пустой сейчас, нестрашный, но народу здесь полным-полно. Тут на местах боёв много духов, и злых, и добрых. Я с начала 73-го года вожу поисковые группы, но так и не привык к пассажирам, которые оживают, чтобы со мной поговорить. Ночи не проходит, чтобы меня кто-нибудь не разбудил, просто чтобы поболтать. Ужас! Кто только ко мне не приходил — новобранцы, ветераны, солдаты из 10-й дивизии, из 2-й дивизии, ополченцы, бойцы из 320-й дивизии, из группы «559», иногда женщины, и постоянно приходят южные, сайгонцы». Водитель рассказывал об этом как о чём-то совсем обычном.
— Знакомых видел? — спросил Кьен.
— А как же! Некоторые даже из моей деревни. Ребята, с которыми я служить начинал. А один раз двоюродный брат пришёл, так он ещё в 65-м помер.
— Ты с ними разговариваешь?
— Да, но… В общем, не совсем. Так, наверное, на том свете общаются. Молча, без слов. Трудно объяснить. Как во сне — ну, ты понял.
— А вы друг другу можете чем-нибудь помочь? — спросил Кьен. — С ними хоть интересно?
— Не очень. Тоска и жалость. Люди под землёй, в могилах, другие. Мы видим друг друга, понимаем, но помочь ничем не можем.
— А можно им рассказать, что мы победили? Может, им легче станет? — спросил Кьен.
— Перестань! Даже если б можно было, к чему рассказывать? На том свете людям плевать на войны. Они не помнят, что значит убивать. Убивать — занятие живых, не мёртвых.
— А всё же — может, сейчас самое время, чтобы все они воскресли? Мир наступил…
— Что? Мир? Мир, чёрт возьми, это дерево, и растёт оно на крови и костях погибших товарищей. Те, кто остался в Лесу Вопиющих Душ, были лучшими из лучших. Без них не было бы мира, — ответил водитель.
— Совсем погано у тебя выходит. На свете столько хороших людей, многие ещё родятся, многие остались в живых и сейчас пытаются устроить свою жизнь. А иначе всё было зря. Зачем тогда мир? За что мы воевали? — спросил Кьен.
— Ладно, соглашусь — без надежды жить нельзя. Но мы ведь даже не знаем, успеет ли вырасти следующее поколение, а если успеет, то каким оно станет. Наверняка мы знаем только то, что погибло много хороших людей. А мы, кто остался в живых, пытаемся устроиться в этой жизни, но мало у кого получается.
Посмотри, во что превратились после войны наши города: одни барахолки кругом. Смотреть противно. А теперь посмотри на останки и могилы наших товарищей! То, что сейчас мир — их заслуга. Позор, друг мой, позор!
— Но разве мир не лучше, чем война?
Водитель изумлённо посмотрел на Кьена. «Такой мир? При таком мире, как сейчас, кажется, что люди сняли маски, и раскрыли своё настоящее, страшное нутро. Столько крови пролито, столько жизней отдано — и за что?
— О чём ты, чёрт возьми? — спросил Кьен.
— Да ни о чём. Я простой солдат, как и ты, мы живём и маемся, вспоминая о разбитых мечтах. Наше время прошло, дружище. После победы, которая обошлась нам так дорого, таким бойцам, как ты, Кьен, никогда уже не стать нормальными людьми. Ты даже говорить нормальным голосом, как раньше, никогда уже не сможешь.
— Мрачный ты, однако. Просто трагик!
— Я Чан Шон, солдат. И потому немного философ. А ты никогда не клянёшь судьбу? Тебя хоть что-то в жизни радует? О чём ты ночью говорил с покойными? Сам-то ты не мрачный?
Назад «Зил» едет медленно, дёргано. Дорога неровная, скользкая, вся в рытвинах. Шон ведёт грузовик на первой скорости, и мотор время от времени начинает реветь так, словно вот-вот взорвётся. Кьен глядит в окно, пытаясь отвлечься от невесёлых мыслей.
Прекращается дождь, но воздух по-прежнему напитан влагой, небо свинцовое. Они медленно удаляются от Леса Вопиющих Душ и вообще от тех лесов. Остаются позади и теряются из вида горы и реки.
Однако странным образом Кьен снова ощущает чьё-то присутствие, чувствует на себе чей-то взгляд. Неужели его последнее видение, прерванный утром кровавый сон вот-вот вернётся к нему? Неужели, глядя сейчас на дорогу, он снова всё увидит?
Перекрикивая рёв двигателя, Кьен спросил Шона, кончится ли его работа в поисковой группе после этого задания.
— Не знаю. Там ещё бумажной работы полно. А ты что думаешь делать?
— Сначала доучусь. Понятное дело, придётся ходить в вечернюю школу. Потом попробую поступить в университет. Я ведь сейчас умею только из автомата стрелять да трупы откапывать. А ты как? Так и будешь шоферить?
Грузовик добрался до более-менее сухого отрезка дороги, Шон переключился на более высокую передачу, и мотор заработал тише.
— Как демобилизуют, больше не буду. Буду бродить с гитарой и песни петь. Буду петь и рассказывать: «Уважаемая публика, братья и сёстры, выслушайте мой горестный рассказ, а потом я спою вам песенку о делах наших страшных».
— Остряк, — сказал Кьен. — А мне кажется, что лучше просить людей совсем забыть о войне.
— А нам-то как забыть? Никогда мы её не забудем, никогда. Согласен? Согласен ведь, правда?
* * *
Понятное дело, размышляет Кьен, забыть о войне непросто. Смогу ли я успокоиться? Выпустит ли война мою душу из цепких объятий? Воспоминания, и приятные, и страшные, не покидают человека десять лет, двадцать, а может, и вообще никогда.
Жизнь может навсегда остаться мрачной и тягостной, а вспышки счастья будут мимолётными. И жить я буду на грани сна и яви, балансируя между ними.
Все годы, что я уже прожил, оказались потерянными. И никто в том не виноват. Ни я сам, ни кто-нибудь ещё. Но я знаю, что я прожил двадцать девять лет, остался в живых, и отныне сам за себя в ответе.
Впереди у меня новая жизнь, у Вьетнама — новая эра. Мне надо ещё пожить.
Но душа моя в смятении. Я пленник своего прошлого и этих мест. Прошлое окутывает меня и следует за мной повсюду, куда бы я ни шёл. Ночью, во сне, я слышу шаги — это я сам ступаю по асфальту в далёком мирном времени. Стоит закрыть глаза, и прошлое наступает снова, полностью стирая настоящее.
В нём столько боли, столько скорбных воспоминаний, о которых я запретил себе вспоминать, но вернуться к ним легче лёгкого. Воспоминания о войне всегда рядом, и они сами по себе оживают в эти дни, которые складываются в томительные, однообразные, отупляющие недели.
* * *
Не так давно, во сне, я снова был там, в Лесу Вопиющих Душ. Речка, грунтовая дорога, зелёные поляны, лес, так знакомый по прошлым временам — всё сверкало на солнце. Я стоял посреди этой безмятежной живописной красоты, глядя на юго-запад, на четыре пика горы Нгокборей защитного цвета, и здесь начался очередной эпизод моих беспокойных снов.
Ночь напролёт я листал книгу жизни своего разведывательного взвода. Каждый день, каждое воспоминание, каждый человек были на отдельной странице этого сна. Я дошёл до той, на которой все бойцы собрались у реки у могилы Наглого Тхиня. Было это днём, и после похорон мы отправились в путь, на Центральное нагорье, где нас ждали большие дела.
Я снова услышал свои слова, сказанные в тот день: «Тхинь, ты остаёшься в этом лесу, а мы уходим воевать». От лица всех бойцов взвода я сказал душе Тхиня последнее прости.
«Дорогой друг! Услышь наш голос из глубин земли и пожелай удачи, потому что мы уходим в бой — прорывать оборону врага. Ты услышишь нашу стрельбу. Твои товарищи отомстят за тебя: они откроют такой огонь, что задрожат земля и небо», — так завершалась эта молитва.
О невосполнимые годы мои, месяцы и дни! Моя потерянная эпоха! Моё потерянное поколение!
И снова поутру была мокра от горьких слёз моя подушка.
А в другую ночь, тоже во сне, я увидел в Лесу Вопиющих Душ красавицу Хоа. Она родилась в Хайхау в 1949 году, и погибла далеко от дома в 1968 году, не дожив и до давадцати лет. Один из кинороликов в моей голове был посвящён ей, но до последнего времени он по какой-то причине оставался затерянным среди остальных.