Здравствуй, мама…

Во дворе стоял плотный туман. Были видны только очертания детской площадки — железные ребра каруселей, скамеек. Кругом — густой кисель тумана, силуэты могил-песочниц, и только одно движение — плавный маятник качелей, пронзающий гущу белизны. Вперед-назад, вперед-назад, как в замедленной съемке. Смутная зеленая фигура, веселое кряхтение, взлетающие к небу черные ботинки и снова уханье назад, в белый дым. Взлет, прыжок — и тяжелое медленное падение, и неловкие ботинки взрывают песок и гравий.

 

Где-то вдалеке пылал неистовый шар солнца, клонился за горизонт.

Витя поднялся и сухой ладонью отряхнул штаны; качели за спиной замедляли ход. Присел на верхушку карусели, ногами в сиденье, и она песочно скрипнула, накренилась. Павел, сидевший на другой стороне карусели, вздрогнул, но смолчал укор.

Лицо Павла — бледное, тонкое. Глаза большие и грустные, серые, с поволокой. Не чета хитроватым быстрым глазкам Вити. И не идет Павлу красная толстая прядь волос на взъерошенном виске, неумелый штрих начинающего художника.

— Сколько времени?

Витька пожал плечами; часов у него не было. Воровато оглянулся и закурил в кулак; дым медленно поднимался из полуоткрытого рта. Протянул папиросу Павлу:

— Не хочешь?

— Спасибо, Вить, я не курю, ты же знаешь.

— Ну, да… Виталик!

Тишина. Скамейка, на которую смотрел Витя, почти полностью окутана этим странным туманом. Не бывает такого… Может, дымят канализации?

— Виталик!

Из густого белого донесся спокойный голос:

— Чего?

— Иди к нам, чего ты там сидишь?

— Да ладно, я тут посижу.

— Как хочешь…

В воздухе запахло порохом. Кто-то на первых этажах ближнего дома жарил мясо на ужин.

Вообще, Виталик был пухловатым и домашним молодым человеком, однако, неприспособленности к улице в нем не было; он не боялся ничего. Он был очень добрым.

Витька быстро отвлекся от Виталика.

— Паш, дай «Капитан Сорвиголова» почитать. Послезавтра верну.

Павлу было неудобно отказать, хотя он знал, что самые интересные книги, вроде «Приключения Гекльберри Финна» или «Джин Грин — неприкасаемый» оставались у Вити. Павлу не было жалко; он читал совсем другое. К тому же он знал, что Витя перечитывает их не раз и не два. Пусть читает хоть что-то. Все мы начинали с малого.

— Зайди в семь, дам.

— О! Спасибо, Паш. Послезавтра, у меня такие книги долго с закладками не лежат.

Витя откинулся назад насколько мог, наверху — темнеющее небо. Закрыл глаза и затянулся папиросой во все легкие — как-то так, что одно без другого не получилось бы — и, конечно, закашлялся. Вновь беглыми, но теперь настороженными и пристыженными глазами оббежал двор — бросил бычок щелчком в урну, но без особого прицеливания. Разумеется, не попал. Горько коротко сплюнул.

На площадке никого не было. И это в любимое детское время, когда уроки уже сделаны и до ужина можно покрутиться на каруселях часок-другой, посидеть на лавках с друзьями! Обсудить важнейшее. Где-то вдалеке были слышны голоса — удивительная способность, присущая только детям — кричать, смеясь. Хромыми перебежками гуляли редкие птицы.

— Виталик!

— Чего?

— Иди сюда, хватит заседать.

— Я устал, я тут посижу…

— Чего устал-то? Побегали маленько…

— Устал я.

— Ладно, сиди, отдыхай. Бегун-марафонец.

Хотел ещё пошутить, но придумать шутку не удалось. Вздохнул, вновь посмотрел на небо. Птиц не было.

— …Мама дома заругает… — сказал Витя и просунул пальцы в три аккуратные круглые дырки у нагрудного кармана военной куртки, поиграл пальцами.

— Ага… Заругает, — повторил Павел и жестом фокусника достал из-за спины каску с дыркой на левом виске, грустно оглядел её. — У тебя-то заплатку поставил — и бегай как раньше, а у меня металл. Даже не знаю, как заделать. И краска вон, облупилась.

Павел надел каску, и круглое отверстие чудным образом совпало с красной взъерошенной прядью.

— Ну как?..

— Что как? На гриб похож.

— В смысле, очень видно?

— Очень. У тебя запаять можно, давай вечером забегу с паяльником и подумаем? А краска у меня для моделей есть. Там же тоже военная техника, солдатики, почти настоящие.

— Думаешь, получится?

— А чего тут думать? Попробуем хоть. Все равно же за книжкой заходить.

— Давай, попробуем. Спасибо, Вить.

Витя не ответил. Окрыленный Павел крикнул звонким голосом:

— Виталька! Сколько времени?

 

В ответ из тумана вылетели часы с порванным пластмассовым ремешком. Павел не поймал, поднял с земли; шесть часов. Окрыленность Павла исчезла; он немного виновато посмотрел на Витю. Витя встретил понимающим взглядом.

— Пойдешь?

— Да, пора, репетитор…

— Ну, бывай, до вечера.

Пожали руки, расстались. Витя задумался о чем то, помолчал минуты три.

— Виталь! Ну, иди уже сюда, чего ты там уселся.

— Не могу, правда, Вить. Устал, очень устал я…

С чьей-то кухни нещадно пахло жареным мясом.

— А часы-то тебе Павка забыл отдать.

— А бог с ними…

— О. Богатый, я смотрю. Может, и мне часы подаришь?

— У меня только одни были.

Витя не нашелся, что ответить.

Туман сгущался, темнел, набухал, становился похожим на сероватый сгусток, дымящийся по краям. Разговор никак не вязался, делать было нечего, но домой просто так идти не хотелось; Витя посматривал в сторону своего окна. Вот-вот, уже скоро, и… в окне появилась мать Вити. Лет под сорок, сухая, грустная, на голове темная косынка, в глазах — строгая любовь к сыну. Однако и понимание: сын — отрезанный ломоть.

— Витя! Домой пора… Я налила уже.

Он кивком показал: иду. Последний раз обернулся в туман:

— Виталь! Ты остаешься?

— Да, посижу ещё немножко, отдохну. Очень устал, Вить…

— Ну, давай, счастливо…

— Храни Бог.

Поначалу друзья долго привыкали к этому прощанию Виталика, но потом даже зауважали его ещё сильнее. Силуэт не проступал, но туман у скамейки вздрогнул — по-видимому, Виталик махнул рукой. Он должен был махнуть рукой… На первых этажах наступило время ужина — ели жареное мясо.

Витя спрыгнул с карусели и пошел домой. Грязная военная форма, прошитая на груди. Черные ботинки, сгребающие усталыми носками гравий и песок. Молодое лицо.

В прихожей долго сидел на тумбочке, отдыхал кое-как. Усталые грустные глаза матери:

— Иди к столу, сынок, налила все. Устал?

— Устал, мамк. Там все устали.

Хорошая она у него. У них всех хорошие матери: у Павла всегда подтянутая и тихая, интеллигентная, у Виталика довольная и румяная, как ребенок. А у самого Витьки — строгая и любящая. Витя сел за стол, придвинул тарелку с горячим борщом — сладкий теплый пар.

Мать встрепенулась, протянула пальцы к дыркам на куртке цвета хаки.

— Витенька, это что?… Ранили?…

— Убили…

— Ааа… Ты кушай, с хлебушком, Вить…

Виктор, Павел, Виталий. Все трое погибли на войне.

У портрета, перевязанного черной лентой в углу, стоял запотевший ледяной стакан водки, накрытый куском черного хлеба.

4—6 декабря, 2008 год