Друг детства

Алан развалился на диване в углу небольшой комнаты, оклеенной розовыми обоями. Затылок его покоился на ладонях закинутых назад рук, а лицо в насмешливой улыбке было обращено к Хряку. Тот сидел на табуретке у окна напротив Алана и, прильнув к оптическому прицелу своей винтовки, замер, как охотник в ожидании добычи…

— Твои глаза скоро станут зеленые, столько ты смотришь на этот лес, — говорил Алан. — Ты, наверно, чем-то досадил Парпату, и он в отместку подарил тебе этот СВД. Ты не замечаешь, что стал маньяком, а, Хряк? И взгляд у тебя стал каким-то ненормальным. Положим, ты и раньше не отличался умом, но сейчас ты переплюнул самого себя. Сколько насечек у тебя на прикладе, а, Хряк?

Но Хряк сидел и молчал как истукан.

— Слушай, может, тебя из леса грузин загипнотизировал, а? — не унимался Алан. — Подай голос, если ты и вправду не под гипнозом, а то мне страшно. Ведь я ни хрена не вижу отсюда, а они между тем крадутся к этому дому, будь он неладен. Который день мы тут торчим, вместо того чтоб пойти на речку и полежать на горячих камнях… Тьфу, твою мать. На улице солнце, а здесь даже в такой жаркий день сыро и холодно. Если б не эта вонючая арака, я бы умер от холода. Но она тоже закончилась, как и все хорошее, что было в этом проклятом доме. Есть, конечно, вино, но оно такое кислое; хотя, говорят, что на халяву и уксус сладкий…

— Слушай, заткнись, а, пока я не вырезал насечку на своем прикладе по твою душу, — прохрипел Хряк. — Тсс. В окопе вроде задвигались, мать их. А ты рот свой закрой… тише, тебе говорю… Ай уа мады б…ы, куына фабырат! (Мать вашу, если ускользнете!) — заорал он, вздрагивая при каждом выстреле своей винтовки и ещё теснее прижимаясь к её прикладу. Алан на какое-то время умолк; но, когда ему в лицо попала горячая дымящаяся гильза, он снова заговорил:

— Вот всегда так. Хряк стреляет, а на меня гильзы сыплются.

— Дай мне нож, слышишь? Нож где? Двоих завалил, третьего задел! Вон он хочет выбраться из окопа! — И Хряк опять начал стрелять. — Нет, промазал, — сказал он в досаде. — Но я ему не дам вылезти. Не хотел бы оказаться на его месте…

— Да успеешь ты эти насечки вырезать, — бормотал Алан. Он нехотя встал со своего скрипучего ложа, потянулся и побрел на кухню. Оттуда послышался грохот роняемой на пол посуды, и через несколько минут Алан переступил порог опостылевшей ему комнаты с большим ржавым ножом. Он подошел к Хряку и вялой рукой протянул ему это подобие холодного оружия.

— Где бинокль? — спросил Алан.

— Перед твоим носом, на подоконнике, — сказал Хряк, который переместился с табуретки на пол и с необыкновенным усердием занялся резьбой по дереву. Алан подобрал бинокль и, приложив его к глазам, долго смотрел на лес Чито.

— Я вижу голову одного, — сказал Алан. — А где второй?

— Он на дне окопа лежит, как и третий, которого я только задел. Небось, завидует своим убитым товарищам.

— Он тоже в окопе?

— А где ему ещё быть? Ты иногда такие странные вопросы задаешь… Какая жалость, что у меня только девять насечек. Мне нужен ещё один надрез, чтоб округлить счет до десяти. Может, он все-таки сдох, а, Алан?

— А куда ты попал?

— Кажись, в живот…

— Ну, тогда у него нет шансов выжить. Вырезай десятую…

— Ты думаешь?

— Уверен в этом, если, конечно, на нем не было бронежилета.

— Бронежилету не выдержать калибр и мощь моей винтовки. Сколько тебя учить, осел…

— Я сам научу тебя чему хочешь, урод. Ну что, будем караулить твою жертву или пойдем купаться?

— Жалко оставлять его недобитым. Может, прокрадемся к нему и добьем?

— Ты же знаешь, что это невозможно. Трасса простреливается, и, если нам удастся перейти дорогу, мы подорвемся в лесу на минах.

— Ну ладно, ты меня уговорил, — сказал Хряк вставая. Он метнул нож в дверь, и тот, завизжав лезвием, отлетел от дерева, стукнулся о стену напротив и с треском залетел под диван. Алан смерил друга презрительным взглядом и сказал:

— Ты не умеешь метать нож. Хочешь, я покажу, как это делать?

— Нет, не надо, я знаю, что ты профи.

— Ну, тогда пошли на речку. Я тут мыло нашел — смоем с себя всю эту грязь…

Друзья, смеясь, ушли из заброшенного дома. Стены его хранили память о когда-то протекавшей здесь беззаботной мирной жизни его бывших хозяев. Где они сейчас? Что с ними сталось в это страшное время и живы ли они вообще — один бог знает. Комната, где когда-то звучал детский смех и счастливые голоса взрослых, теперь пропахла порохом. На полу вместе с запыленными детскими игрушками и множеством пожелтевших фотографий валялись стрелянные, ещё не успевшие остыть гильзы…

Прошло не больше часа, и дом вздрогнул: опять эти двое. Прощай, покой…

— Как же я раньше не подумал об этом, — сказал Хряк, падая на диван. — За трупами, конечно, придут, ты это правильно заметил. Не оставят же они их там гнить! Да и раненому нужна помощь, если он ещё жив или, того хуже, смылся, — он сладко зевнул и вытянулся, затем свернулся калачиком и пробормотал блаженно: — Разбудишь меня если что…

— Да пошел ты, — сказал Алан. — Хочешь спать, так спи; а когда за ними придут, я сделаю все как надо. Думаешь, ты один такой меткий? Того мать, кто стреляет хуже.

Теперь он сам сидел на табуретке у окна и сквозь оптический прицел винтовки смотрел на лес Чито и плохо замаскированный окоп. И вспомнил сгорбленного и высушенного годами старика Чито, опирающегося на свою палку. Он был похож на лешего, вырядившегося во френч и синие галифе. Беззубым ртом старик высасывал дым из мундштука и натравливал своих собак на непрошеных гостей, имевших неосторожность приблизиться к его жилищу на лесной опушке. Чито сгинул во времени, а дом его превратился в развалины. Вчера Хряк засек там одного с гранатометом, а потом, напевая, вырезал насечку на своем прикладе.

Алан зевнул и оглянулся на Хряка. Тот храпел. Нехорошо улыбнувшись, Алан направил ствол винтовки на друга. Спустить курок и разнести ему башку? «Кажется, я схожу с ума». Он вытер выступившую на лбу испарину и неожиданно нажал на спусковой крючок. Осечка. «Что это со мной? Убить своего лучшего друга?» Алан передернул затвор и проснулся. Пот лил с него ручьями. Перед глазами стоял лес Чито, а за спиной мирно похрапывал Хряк. В последнее время Алану снились одни кошмары, и он глотал успокаивающие таблетки. Хряк смеялся над ним и говорил, что Гиви тоже начинал с этого, пока не сел на иглу. Интересно, куда он подевался?

В детстве Алан вместе со своим одноклассником и другом, рыжим Гиви, бегал под пахнущими хвоей соснами, стреляя из рогаток сорок. Иногда они забирались на кладбище, которое примыкало к лесу Чито, и смотрели на могильные плиты с портретами умерших. Гиви знал много историй о мертвецах.

— По ночам они встают из своих гробов и бродят по лесу в поисках окурков, — рассказывал Гиви напуганному Алану. — Как ты думаешь, почему они превращаются в скелеты? Потому что все время курят, хотя мой папа курит не меньше любого мертвеца. Скоро он сам будет как скелет, и тогда мне придется носить ему сигареты сюда. Я его жалею и, чтоб он меньше курил, иногда краду у него курево, — и Гиви доставал из кармана смятые папиросы. — Хочешь помочь отцу? Тогда выкури хотя бы одну.

— Хочу, но не здесь, — говорил Алан, стуча зубами от страха. — Вдруг кому-то из них до смерти захочется курить, и он подойдет к нам. Брр, какая жуть.

— Успокойся, днем мертвецу ни за что не выбраться из могилы. Закон у них такой, поверь мне.

— Зачем дразнить их, когда можно спокойно покурить в лесу?

— Ладно, пошли, раз ты так боишься…

Позже, когда к ним присоединился Хряк, они втроем следили за парочками, которые поднимались в лес, чтоб уединиться в кустах…

Алана неудержимо клонило ко сну. Он уже хотел уйти в другую комнату, чтоб прилечь там на деревянную кровать, как вдруг заметил, что из окопа высунулась чья-то рыжая голова. «Вот ты и попался», — подумал Алан и протер глаза. Человек между тем выбрался из окопа и, держась за живот, побрел к лесу.

— Не может быть, — пробормотал Алан, — это же Гиви.

Алан бросил винтовку и, вскочив с табурета, крикнул:

— Гиви, слышишь меня, это я, Алан! Твою мать, не слышит. Гиви! Хряк тоже тут, слышишь?!

Человек в камуфляже остановился и обернулся на зов.

— Алан, это ты?! — сдавленно крикнул он.

— Да я! Кто ж ещё!

— С кем ты так громко разговариваешь? — сказал проснувшийся Хряк.

— Да с Гиви — вон он стоит над окопом!

Хряк подскочил к окну.

— Точно, Рыжий, — сказал он радостно. — Вот так встреча. Эй, Гиви! Дуй сюда, твою мать, это я, Хряк!

— Да-да, иди к нам, ничего не бойся! Как спустишься, пойдем прямо в больницу! И Фатимку свою увидишь, она там медсестрой устроилась!

— Хорошо, иду! Только пусть кто-нибудь выйдет мне навстречу, а то я ослаб!

Гиви начал спускаться вниз по тропинке, и вскоре его рыжая голова исчезла в зарослях боярышника.

— Я побегу ему навстречу, — сказал Алан и шагнул к двери, но Хряк схватил его за плечо.

— Что мы наделали! Он же на минах подорвется!

— Гиви! Стой на месте! — крикнул Алан в отчаянии. Он схватил винтовку, чтоб выстрелами напугать Гиви, когда в лесу раздался взрыв…

Два друга сидели на диване и молчали. Муха перелетала с одной опущенной головы на другую.

— Не надо нам было возвращаться, — сказал Хряк, вытирая слезы. — И тогда бы он ушел своей дорогой. Это все ты виноват: пойдем обратно, за ними придут — убьем и тех…

— Какой ты умный. А кто его подстрелил?

— Твою мать! Ты думаешь, я узнал Рыжего, но все-таки всадил в него пулю?! За кого ты меня принимаешь?

— Но я же узнал его!

— Да потому что он был там один, и ты присмотрелся к нему. А тогда их было трое, и они хотели улизнуть!

— Слушай, я знаю, что ты встречаешься с Фатимкой…

— Что?! Что ты сказал?! Повтори!

— Да что слышал…

— Ах, вот как! А не ты ли хвастал, что мял её пышную грудь, а? Не ты ли махал перед моим носом её трусиками? Да, я трахал её! Ну и что с того? Твою мать, она сама на меня полезла, и только мертвый устоял бы. Но запомни одно: я не убиваю своих друзей из-за шлюх! И вообще, кто ты такой, чтоб я оправдывался перед тобой? Да пошел ты!

Хряк вскочил с дивана и исчез, громко хлопнув дверью. Алан ещё посидел немного, потом медленно встал и, забрав винтовку, побрел к выходу.

Дом снова опустел и, наверно, обрадовался наступившему покою. После того что произошло, друзья вряд ли ещё побеспокоят его толстые стены. Окно, из которого стрелял Хряк, все так же смотрело на лес и на злополучный окоп. Спустя некоторое время из него вылез бородатый человек в буром камуфляже. Опираясь на автомат, бородач встал на ноги и, шатаясь, пошел в сторону леса.

СЫН

…Когда началась стрельба, мы с Олегом побежали на левый берег. Олег несся с нашим пулеметом, я же гремел бачками с патронами в лентах.

— Ну и жара! — воскликнул Олег, когда мы пробегали старый мост. — Давай искупаемся!

— Ты с ума сошел! — сказал я, учащенно глотая знойный воздух. — Смотри, какая грязная вода!

Вокруг свистели пули, а позади в городе рвались снаряды. Мне не терпелось попасть в детсад, находившийся в конце городского парка, откуда были видны позиции грузин…

— А плевать! — кричал неугомонный Олег. — На обратном пути я все равно нырну в Лиахву!

Он вдруг остановился и, повернувшись к лесу спиной, откуда стреляли, нагнулся и, изобразив из зада пушку, дал залп по противнику. Я добежал до желтого трехэтажного здания военкомата и оттуда уже наблюдал за этим клоуном. Честное слово, меня бросало в дрожь, когда он начинал паясничать. Ну вот, коронный его номер: Олег забирается на перила моста — это с нашим-то пулеметом! — и идет по ним как акробат. Но в акробата не стреляют, когда он осторожно передвигается по натянутому канату; он не рискует свалиться с двадцатиметровой высоты в бурлящую горную реку; и ему аплодируют зрители. К тому же он подстрахован. Но ты-то не акробат, твою мать! Ты как будто ступаешь по моим оголенным нервам, и я, твой единственный зритель (что-то не видно левобережных ребят), похлопал бы изо всех сил по твоей пустой голове, если бы не боялся получить сдачи. А чем ты страхуешься, Олег? Собственным безумием — вот чем! Ну и друг мне достался: в любую секунду он мог свалиться вниз вместе с пулеметом. Ну, допустим, ему не терпится скормить себя рыбкам — но зачем же ствол топить!

Я облегченно вздохнул, когда Олег спрыгнул с высоких перил и вошел в двухэтажный кирпичный дом напротив, через дорогу. До войны на первом этаже этого старого дома помещался комиссионный магазин. Я иногда заглядывал туда и смотрел на старые запыленные пальто и плащи из дермантина. Впрочем, иногда попадались и кожаные куртки, но не моего размера. Нет, вру, просто денег не было, а то непременно купил бы себе, чтоб вечерком щегольнуть обновкой — вернее, старьем — на площади. Теперь там склад боеприпасов левобережья. Олег вынырнул из дома, неся в руках цинк патронов.

— Асфальт плавится, — сообщил он, с сожалением осматривая свои новые кроссовки. — Нет, ты видел, как ноги вязнут?

Половина военкомата тонула в тени громадных тополей, верхушки которых раскачивались при малейшем дуновении ветерка. Мы вошли в парк, чтоб отдышатся перед последним марш-броском.

— А где ребята? — спросил Олег. — Куда они все попрятались?

Он положил цинк на траву и уселся на него. Пулемет он положил на согнутые колени.

— Должно быть, на похоронах, — догадался я. — Скольких мы недосчитались вчера после ТЭКа.

— Рухсаг ут лаппута (пусть вам будет светло на том свете, парни), — сказал грустно Олег. — Помнишь, мы последние сошли оттуда и ещё не знали о наших потерях…

Я не слушал его болтовню. Вокруг цвета вдруг стали ярче, тени — гуще. А потом все это сплелось в один большой коричневый клубок, откуда торчала пара ног обутых в рваные кроссовки. Ноги выбивали чечетку, а круг прыгал у меня перед глазами. Запахи трав, непросохшей после дождя земли, тополей, сбрасывающих с себя пух, впились мне в ноздри; казалось, природа давала мне понюхать саму жизнь перед возможной смертью. Меня трясло как в лихорадке. Чувства мои обострились до невозможности.

«Надо двигаться! — думал я. — Да-да, не то можно сойти с ума!» Я посмотрел на Олега, который все ещё о чем-то говорил…

— Заткни свой рот! — крикнул я. — Идем!

— Да пошел ты, — улыбнулся Олег и встал.

Я почти оглох от канонады, по-моему, контузило и Олега, потому что я услышал свист падающей мины, а он, кажется, нет.

— Олег, ложись, мина! — закричал я и лег пластом прямо в лужу. Взрыва я не услышал, зато почувствовал, как кто-то встал мне на спину.

— Это я свистел, — услышал я голос Олега. — Знаешь, почему от тебя бабы шарахаются? Да потому что ты горбишься. Но сейчас я выровняю тебя.

Он немного попрыгал на моей спине, спрашивая, хорошо ли мне. Долг платежом красен. В прошлый раз я проделал с ним то же самое, правда, он при этом ещё и отжимался…

Мы как раз проходили мимо школы бокса, от которой остались одни лишь серые стены, когда снова засвистело.

— Ну, это уже глупо, — сказал я. — Над одной шуткой дважды не смеются…

Взрывом меня отбросило в сторону и засыпало всякой дрянью…

Олег на себе дотащил меня до больницы. Он как будто обезумел. Бил врачей и медсестер, когда те пытались ему что-то объяснить. Он поминутно подбегал к операционному столу, куда меня положили, и говорил, чтоб я ни о чем не беспокоился, потому что скоро придет самый лучший хирург, и тогда все будет в порядке. «Самый лучший» явился, и, косясь на Олега, который наставил на него ствол, дрожащими руками вспорол мне брюхо. Доктор недолго возился в моих кишках. Как только Олег по нужде вышел из операционной, хирург сбежал, оставив меня с распоротым животом. Через некоторое время меня привезли домой.

Мать встретила меня причитаниями:

— Я знала, что ты кончишь так, сынок. Люди, смотрите, что с ним сделали! Ты всегда был непокорный и делал все, чтоб разбить мне сердце. Каждый раз, когда ты убегал из этого дома со своим пулеметом туда, где стреляли, я мысленно прощалась с тобой, а когда ты возвращался, радовалась и гордилась, что у меня такой сын. Когда по Цхинвалу проносился слух, что кого-то убили, а тебя в это время не было дома, я как безумная носилась по городу, выспрашивая имена погибших. Но потом я привыкла к этому, устала, и сердце мое окаменело. У меня даже слез не осталось, чтоб оплакать тебя, ма хьабул (мое дитя). Хоть бы ты женился, сынок, я тебе и девушку тогда подыскала, помнишь? Но она тебе почему-то не понравилась. А та, которую ты любил, уехала отсюда. Но ты все же хотел покорить её своими подвигами. Ты и был героем, но родители её ненавидели тебя. Они бы все равно не отдали за тебя свою дочь. Ведь они богатые люди, а ты кто такой? Сын бедняка. Что только не говорили о тебе, ма хьабул! Тебя называли убийцей и наркоманом, потому что ты глотал таблетки, и твоя храбрость казалась многим не совсем обычной. Никому бы и в голову не пришло, что у тебя больное сердце. Эти таблетки ты всегда носил в кармане на случай приступа. Можно я покажу их? Видите?..

На следующий день мать сказала, что от меня ужасно воняет и будет лучше, если гроб, в который меня положили, заколотят сверху крышкой. Олег вначале даже слышать об этом не хотел, но, просидев с ребятами ночь в комнате со мной, пришел к такому же выводу. Схоронили меня во дворе пятой школы. Уставшие ребята, лениво подняв свои автоматы, разрядили в небо по магазину.

ЭПИЛОГ

Кладбище, где покоились мои бренные останки, росло. Особенно после войны когда кровавые разборки между собой достигли апогея. С каждым разом салютовавших становилось все меньше, а могильных плит больше. Привезли, конечно, гробы из Абхазии и Северной Осетии, но немного. Бог войны нам благоволил. Фронтовики стремились попасть именно во двор этой школы, потому что здесь как-то почетней, да и ребята все знакомые. Мертвецы потеснили школу, но уже негде было хоронить, и снова «заработало» Згудерское кладбище. Вначале к нам приходили. Но приходившие сами легли рядом, и могилы наши заросли травой…

26 января 2008 г.