Валера

Переночевав на горке, где погиб замполит батальона, утром мы снова отправляемся в путь. Я по-прежнему не знаю и не понимаю, куда и зачем мы идем. Знаю только, что где-то там впереди мифический Алихейль, до которого, кажется, мы не дойдем никогда.

Спускаемся в очередную долину между гор, идем вдоль неширокой речки, шурша усеивающей свои берега галькой. Вскоре видим впереди каких-то наших, подойдя ближе, обнаруживаем, что это бригадная разведрота. Видимо, командирам что-то нужно обсудить, а, может быть, просто поболтать, в любом случае, ротный Рекс объявляет привал. Тут же садимся, откидываясь на тяжеленные РД.

Чуть прихожу в себя, и тут же вчерашняя каша, съеденная холодной и всухомятку, начинает проситься наружу. Оставив РД под присмотром моего вчерашнего спасителя, Вовки Мордвина, направляюсь к ближайшим валунам. Уже почти дошел, как из-за камней появился кто-то и направился в мою сторону.

Ба, да это ж Валерка Мищенко из разведроты, ещё с Ферганы знакомы.

Он тоже меня замечает, узнал, помахал. Приближается с явным намерением поговорить. Как будто не понимает, с какой целью я иду за валуны, ведь сам же только оттуда…

Черт бы её побрал, эту кашу перловую…

Может, пройти по-быстрому мимо с озабоченным лицом? Типа, не заметил?..

Да нет, нехорошо как-то, столько не виделись…

Да и поздно уже — он все равно уже рядом.

— Привет, Тема!

— Здорово, Валера!..

С Валерой Мищенко мы познакомились ещё по пути из Москвы в Фергану. Внешне он особо не выделялся: был невысок, коренаст, с большой круглой головой и упрямым лбом, из-под которого смотрели темные, немного настороженные и колючие глаза. Необычным был разве что голос — глубокий и хриплый, не совсем подходивший восемнадцатилетнему пацану. Но что действительно выделяло Валеру — какая-то исходившая от него внутренняя энергия, спокойная и очень мощная. Он не был разговорчив, но то немногое, что говорил, было каким-то по-мужски веским. Уже в Фергане, попав в одно отделение, мы сошлись ближе. Мы не были друзьями: в Фергане было не успеть стать ими — не было на это ни сил, ни времени.

Тем не менее, отношения складывались хорошие, меня подкупала его основательность и уверенность в себе, а он, вероятно чувствуя это, относился ко мне несколько покровительственно, но подоброму. Собственно, так было у Валеры почти со всеми, поскольку, оказавшись в одном отделении, мы узнали, что он старше нас на год (а в 18 лет это много) и, что особенно важно, что он женат и у него уже есть ребенок. Это ещё прибавило ему авторитета.

Мищенко совершенно не лез в лидеры, не стремился выделиться, но довольно быстро стал одной из заметных фигур во взводе. Его так же гоняли, так же изводили, так же старались унизить, как всех нас, но, казалось, все это воздействует на него гораздо меньше, чем на остальных. Во всяком случае, ко времени отправки в Афганистан Валера физически уже совершенно пришел в себя, да и в целом выглядел куда более уверенным, чем многие из нас.

Именно это, да ещё то, что на гражданке он занимался каратэ, и предопределило, что при распределении в Гардезе он сам попросился и был без вопросов зачислен в разведроту.

Уже в следующие дни, встречаясь с нашими пацанами, попавшими в разведку, мы узнали, в какой ад они угодили. Избивали их ещё сильнее нашего (хотя, казалось, куда уж сильнее), но самым тяжелым было не это, а то, что с первых же дней из них стали делать «волков». Из Ферганы нас привезли в ботинках, а в бригаде летняя форма — полусапожки. Сразу после прихода в роту молодых разведчиков «напутственно» отметелили и отправили по бригаде «рожать» эти самые полусапожки.

— Где хотите, там и ищите. Можете своровать — воруйте. Можете снять с других — снимайте. Не важно, кто они: молодые, дембеля — вам должно быть по х…ю, вы из разведроты, и этим все сказано.

Это рассказал нам кто-то из наших, причем рассказал, как рассказывают про умалишенных, про нелюдей. Он ещё ассоциировал себя с нами, а не с ними…

Но уже через несколько недель парни стали меняться. И дело не только в том, что стали они более угрюмыми, мрачными. Все больше и больше проявлялись в них результаты этой самой «психологической-подготовки».

«Мы — лучшие, остальные — чмыри». Тех, кто не справлялся с «заданиями», нещадно били и чмырили, так что выход был только один — смириться и полагаться, как и требовали, только на силу и понт.

Спустя некоторое время мы уже начали избегать встреч с нашими, оказавшимися в разведроте. Да они уже и перестали быть «нашими»: они уже не делали различий «знакомый-незнакомый». Все чаще действовало только правило: «Увидел чужого — припаши работать за себя. Есть что отобрать — отбери. Нечего — пусть сам найдет, что тебе у него отобрать».

С Валерой мы не пересекались месяца два. И насколько именно его изменила жизнь в «волчьей стае» я не знал, мог только догадываться. Тем сильнее было мое удивление, когда наши «шнуровские» орбиты пересеклись-таки где-то в конце сентября. Может быть, как раз из-за этого удивления я даже не помню точно, где именно в бригаде мы встретились и при каких обстоятельствах. Явно что-то делали, что бесконечно делают первые полгода все «шнуры»: что-то мыли или стирали, или перетаскивали, или воровали… Да это и неважно. Важно то, что он, изначально более крепкий и сильный, чем я, а теперь ещё и со «статусом» «шнура разведроты», даже НЕ ПОПЫТАЛСЯ меня припахивать. Но и не это было самым поразительным.

ОН БЫЛ ДРУГОЙ. Нет, не так. ЕГО НЕ БЫЛО. То есть, внешне это был тот же Валерка: коренастый, большеголовый, разве что ещё больше похудевший. Но ТОГО Валеры, которого я помнил по Фергане, не было. В его обычном хриплом голосе звучало такое непривычное отчаяние, по-прежнему настороженные, колючие глаза смотрели с такой непривычной тоской… Но самым непривычным было то, что ОН РАЗГОВАРИВАЛ СО МНОЙ КАК С РАВНЫМ, причем, как с равным товарищем по несчастью…

О чем говорили — не помню. О чем могут говорить два задолбанных в доску «шнура», не представляющих себе, когда удастся нормально поесть, поспать, помыться, написать письмо, но точно знающих, что в ближайший час, а потом ещё несколько раз вечером и ночью, и под утро они будут получать колобахи, маклухи, удары в поддых и в грудь. Получать за то, что-то сделали не так или не сделали, или, наоборот, сделали, чего не надо было. А если не за это-то просто так, потому что шнуры, потому что так было раньше с теми, кто вешает им эти маклухи и бьет под дых. И так будет завтра, послезавтра, через месяц… Пока, наконец, жизнь не провернет со скрипом ещё один «цикл», и на смену им не придут новые «шнуры», а им самим не настанет очередь теперь уже раздавать маклухи, колобахи, бить в поддых…

Жизнь продолжается……….

Именно на этой жизнеутверждающей мысли мы и расстаемся, поговорив о том, как же хочется уже нормально поесть, поспать, помыться, написать письмо…

— Ничего, Валера, уже сентябрь, скоро призыв. Привезут в Фергану очередных «курков», а там и до нас довезут вскорости. Вот и у нас жизнь начнется!

— Точно, Тема, потерпим, а там и наше время придет. Не мы первые, не мы последние… Дотянем, а уж там…

Есть и в жизни «шнуров» место светлым перспективам. Просветленные, возвращаемся каждый в свою роту, и все продолжается так, как происходит вот уже почти два месяца.

Палатки разведчиков стояли в расположении нашего батальона довольно недалеко от наших, но всеми возможными способами мы избегали ходить мимо них. Это был, словно Бермудский треугольник: оказался там — пропал.

Может быть, поэтому, а может быть, потому, что так было угодно судьбе, но с Валерой мы больше не пересекались до того самого дня, 9 декабря, когда встретились у валунов на Алихейле.

— Привет, Тема!

— Здорово, Валера!

— Что с головой?

— Бандитская пуля! Как оно?

Он стал ещё мрачнее. Ещё более подчеркивает эту мрачность то, что руки и лицо у Валеры почти черные.

Глаза — ещё более колючие и угрюмые на фоне этой копоти. Тоскливые…

Голос — ещё более хриплый. В голосе — безнадега:

— За…ли они, Тема, жизни нет вообще. Всю дорогу только и делаем, что жрать им готовим. Куда лезет-то столько.

— Не говори, наши тоже достали: перловку из сухпая им «западло», рис давай и гречку, а где их высрать-то?.. Хорошо хоть сухари из «армейского» не едят, а то б вообще мы сдохли все…

— И, как назло, без дела сидим — они и дуреют. Хоть бы на задание какое скорей. Сам попрошусь, как что будет. Сил моих больше нет.

— Да ладно, Валера, декабрь уже. Скоро привезут осенников из Ферганы — помнишь, говорили? Заживем! До февраля-то всего осталось…

— До февраля ещё дожить надо.

Валеркино настроение мне понятно и близко, но сейчас у меня куда более насущная проблема, и она все острее напоминает о себе. Ничего не возражаю, быстро прощаюсь и уже почти на полусогнутых ретируюсь за валуны.

Да и что тут скажешь — это позже пойму я, что нельзя на войне таких слов говорить, нельзя судьбу гневить. Это потом узнаю, что нет на войне слова «последний», а только «крайний». Уже пробыв в Афгане достаточно долго, привыкну я к тому, что каждая встреча, каждый разговор могут быть ПОСЛЕДНИМИ, научусь не загадывать наперед и не дразнить Провидение замыслами и планами на будущее. И главное — не поминать смерть!

Но пока я ничего этого ещё не знаю. Как не знаю и того, что в очередной раз где-то совсем рядом вновь замаячила Судьба: кружит над нами, высматривая, кого выбрать, кому «назначить» этот день.

…Минут через пятнадцать звучит рык нашего Рекса: «Вторая рота, приготовиться к движению!» Проходим мимо остающихся пока на месте разведчиков, где-то среди них вижу рядом с костром Валеру, но он не видит меня, он при деле.

Спустя несколько часов разведроте прикажут проверить какой-то заброшенный кишлак. Валеркина надежда сбудется — он попадет в группу к молодому лейтюхе-взводному, которому поручат эту задачу. Перед входом в кишлак Валера, по примеру других, разогнет усики на кольце гранаты в подсумке на груди. В последний момент группе дадут отбой. Он загнет их снова. Потом ещё раз: «Вперед!» И снова: «Отставить!»

Алюминиевые усики подломятся, но Валера этого не заметит…

Лейтенант, стоящий среди дембелей, подзовет его, чтобы что-то приказать.

Подходя к нему, Валера снимет автомат с шеи и перекинет его за спину.

Молодой лейтенант первым сообразит, что за сухой щелчок раздался из валеркиного подсумка.

Он был только из училища, одна из первых операций, но и его опыта хватило, чтобы за секунду понять, что произошло.

Оставшейся секунды хватило, чтобы сделать-то, что разделяет мгновение и бесконечность. Лейтенант бросился к Валере, обхватил его руками и повалил, накрыв собой……

Так они и ушли в вечность, обнявшись — молодой лейтенант и молодой солдат. Приняв на себя всю мощь РГДшки и подарив жизнь остальным.

Никто из стоявших рядом не пострадал. Лейтенант был уже мертв, а Валера успел ещё шепнуть: «Больно…..очень…..»

Восемь месяцев Ферганы и Гардеза нам было больно каждый день. Валера так и не дожил до конца этой боли, так и умер с нею и в ней, так и не наступил для него долгожданный февраль 85-го, до которого он не знал, как дожить, чтобы снова «зажить»…

Но там, в декабре 84-го, ни Валера, ни я ничего этого не знаем. Он — что ему осталось жить несколько часов, я — что в этот день судьба преподнесет мне очередной урок, ещё более жестокий, чем накануне — забрав теперь уже близкого мне человека.

Там, в декабре 84-го, он уже забыл наш разговор. Все его мысли о том, как бы поскорее попасть на долгожданное задание.

Забыл наш разговор и я. Прошло полчаса, и снова начал давить к земле неподъемный РД, снова заныли натертые ноги, защипало от пота разодранное лицо, и загудела «ушибленная» вчера голова. И все мои мысли о том, когда же, б…ть, мы дойдем уже до этого чертова Алихейля, до этой мифической крепости!

P.S. Я изменил его фамилию. Не знаю, что знают о гибели Валеры его жена и дочь. Пусть это и знают о его смерти.

И ничего не знают о последних месяцах его жизни…

Я не знаю фамилии того молодого лейтенанта. Не знаю, как его звали. Не знаю даже, как он выглядел.

Для меня они навсегда вместе — два пацана, ушедших в небо над Алихейлем.