Фронт без линии фронта

Этнический конфликт без линии фронта особенно тяжёл. Вернее, линия фронта есть — она ты сам. Не надо никуда приходить и искать привязку к местности. Достаточно заглянуть в зеркало или представить черты своего лица. И вокруг тысячи и тысячи таких же людей и каждый всматривается в тебя с подозрением: кто ты? Ты тоже смотришь в ответ, чтобы понять, будут тебя сейчас убивать или нет. И решаешь для себя тоже, кем быть сейчас, сию секунду: убийцей, палачом, беженцем, спасителем, человеком или зверем. Бесконечная вереница ситуаций, когда ты выбираешь не умом, а своим инстинктом, когда ставишь на проверку всё, что заложено в тебя Богом, семьей и обществом, раздёргивает людей, расшатывает им хребет. Доводит их до края, за линию. Люди проявляют свою истинную сущность. На этническом конфликте ты изначально одинок, более чем, когда-либо, более, чем солдат армии или гражданин государства. У тебя нет поддержки никаких институтов общества. Есть твоя кровь и твоё настоящее лицо. Пока не сделал выбор. А потом тебя понесёт, или тебя убьют, или тебе повезёт выжить. Надо лишь решить, что ты делаешь здесь и сейчас на своей линии фронта этнической войны.

     Этот конфликт не был исключением. Очень многие говорили на этой войне, что открыли для себя много нового в людях, что и не подозревали, кто есть кто. Чего стоят лидеры, соседи, крикуны или скромные молчуны. Чего стоишь ты сам. Высота и низость. Кто-то даже умудрялся чередовать эти два свойства духа. Даже так.

На этой войне люди выбирали. Мы это видели.

+++++++

Ночью в забаррикадированном узбекском квартале (в махале), под пения муэдзина, мы слушали, как дантист-татарин рассказывал, что зубная боль и профессия дантиста вне политики и национальности, как к нему приходят в один и тот же кабинет враждующие между собой лидеры различных движений и лечатся. Вроде, все как люди. Слушаем.

Проходит пару часов, не спится перед вылетом на юг Киргизии. Раздается звонок моего мобильного. В полной тишине я слышу голос девушки из Москвы, она говорит, что нашему проводнику по селам вокруг Оша отрезали голову. Отдаю трубку товарищу, Аркадию, с которым мы полетели сюда, он слушает подробности. Мыслей никаких нет на тот момент. Противный холодок разливается по спине. Отмечаю, что в абсолютно безоблачном небе почему-то совсем нет звезд. Позже, гибель проводника, сотрудника МВД, и его водителя, подтвердят в Оше.

В Бишкеке нам пришлось давать взятку, чтобы вылететь в Ош. Уехать мы не могли, конвои ушли, а часть колонн на Джелалабад просто отменили из-за обстрелов дороги. В аэропорту за 20 минут до вылета для нас разыграли целое представление, что билетов нет, что бронь нашу продали. Хотя бланки без имен лежали прямо под носом. Закупленную нами гуманитарку (две упаковки обычной воды в хлюпких целлофановых пакетах), тушенку и сигареты отказались принимать в ручную кладь, хотя нехитрая поклажа могла рассыпаться в багажном отсеке. «Для вас же везём!» — не возымело эффекта. Русская девушка, летевшая в Ош к родне наверняка с похожим грузом, была вынуждена переплачивать за перевес, хотя мы дали добро на перерегистрацию веса на нас. Девушка кричала, чуть не сорвалась на слезы, но выдержала. Люди на таможне были непреклонны. Настроение становится просто поганым.

Такое же оно было на обратном пути, когда опять за взятку нам нашлось одно место вместо двух, на улетающий борт. Когда узнали, что билеты обратно в Москву выросли вдруг до 600 долларов и что проходящие мимо служащие МЧС не захотели взять нас на свой борт домой, хотя, надо отдать должное, один из них, самый молодой, некоторое время уламывал старшего взять журналистов.

     Но уже через час после вылета из Бишкека на юг мы встречаем коменданта аэропорта горда Ош Виссариона Алексеевича Кима. Считаю, что необходимо ходатайствовать о представлении Виссариона Алексеевича Кима к награде. Посреди хаоса эвакуации, бегающих людей, вооруженных дробовиками и автоматами мутных личностей, моющихся в туалетных раковинах озлобленных и отчаявшихся беженцев, он четко, рублено отдает приказ за приказом, спокойно и уверенно руководит людьми, умудряясь выкроить минуту и дать нам свой телефон, и ответить на вопросы мигом скопившихся вокруг него людей. На моих глазах он организовывает выделение драгоценной воды и хлеба для туркменских студентов, которые уже много суток безвылазно сидят в аэропорте. Туркменского борта пока за ними так и нет. В это же самое время своих граждан эвакуирует Турция, был китайский самолет, а в борт российского МЧС оперативно запускают женщин и детей. Приказания коменданта беспрекословно исполняют два-три человека из охраны аэропорта. Прибывают новые автобусы с беженцами. Я смотрю в глаза коменданту и вижу, что он смертельно устал, что, скорее всего не спал несколько суток, слышу, что он уже охрип, но вижу и то, что он делает свою работу, он в своей стихии, его ведомство работает, спасает людей без оглядки на национальность. Работает созданная им команда по разгрузке гуманитарки. Виссарион Алексеевич просит взять на борт больше женщин у командира самолета. Тот, извиняясь, отвечает, что уже перегруз, что опасно лететь. По решению коменданта на уходящие в следующие дни борта сажают и вымотанных ошалевших российских журналистов, только благодаря ему, мы и сами с Аркадием в итоге чудом улетим из Оша дипломатическим бортом ООН. На выходе мы спросим представителя ООН, что будет предприниматься организацией, на что тот совершенно спокойно ответит: «Ничего. От Правительства Киргизии не было ни одного официального обращения о помощи».

     Мы ждем машины, которая должна придти за нами от начальника УВД Ошской области Омурбека Суваналиева. Пока ждем, я рассматриваю слоняющихся и сидящих на БТР солдат и каких-то ополченцев. Если солдаты на БТР похожи на армию, то остальные одеты и вооружены, кто во что горазд. Держат оружие в руках нагло и в то же время пугливо. У всех палец на скобе. Люди в тренировочных штанах и в шлепанцах волочат за дуло автоматы. Мужик, полностью одетый в бундесверовский камуфляж, не может закрепить на голове шлем, и дергано направляет на людей автомат. Всё выглядит сюрреалистично. Запах гари чувствуется даже здесь, в аэропорте. Сотня вооруженных людей и человек 500 беженцев напоминают кочевое становье в поле.

Подлетает наша машина, милицейская буханка. Мы запрыгиваем в обезьянник сзади за решётку и так и едем в Ош. В город мы въехали в клетке. Автоматчики выставили стволы в окна, несемся на скорости мимо узбекских сёл. Вижу первые следы и масштабы разрушения. Начинаю понимать, что это только начало того, что предстоит увидеть. Милиционерам раздаем воду и задаем первые вопросы. С чего всё пошло, что тут происходит. Нам озвучивают первую версию, кто виноват, по их мнению. Вода и сигареты сделали для нас много в эту поездку, разговорили многих людей. Лучший бакшиш на войне. 2 банки тушенки, правда, съели сами — единственная еда за 2 дня.

     Знакомимся в Омурбеком Суваналиевым в его кабинете. Он дает первое толковее внятное интервью и обрисовывает общую ситуацию. 7 погибших сотрудников, под сотню тел в моргах. Прошлой ночью был минометный обстрел. По ночам стреляют. В городе с Омурбеком работает приехавшая по его просьбе киргизская «Альфа», тут же выясняется что у меня и командира их «Альфы» есть общие знакомые. «Альфа» здесь всего четыре дня. Затишье в ситуации, я думаю, можно связать с личностью Омурбека. Он пытается хоть как-то навести порядок своими малыми силами.

     Рассказывают о ситуации в узбекских махалях, что власти не могут туда зайти. Неясно, будет ошибкой или нет начать разбирать баррикады у входов в махали, на мой взгляд (через два дня в зоне конфликта), это будет преждевременно. Процесс стоит, люди ошарашены и испуганы произошедшим и не готовы начинать переговоры. Любой заход в махали властных структур может спровоцировать новые жертвы.

Чуть позже станет ясно, что власти как таковой в городе всё же пока нет, несмотря на обилие прибывающих военных. По домам сидит много людей, оказавшихся заложниками ситуации. Сидят тихо в своих квартирах в чужих кварталах. Соседи их не выдают. Я переспрашиваю, сколько таких. Омурбек называет цифру в несколько сотен. Одна из важнейших задач — вытащить таких людей. Чуть позже мы увидим сами таких людей, киргизов и русских, которые не выдали погромщикам своих соседей-узбеков.

     Тут же просим вытащить одного узбека из киргизского квартала. Он просит у моего друга, Аркадия, журналиста, о помощи по телефону ещё с утра. Омурбек, надо отдать должное, тут же отдает приказ выделить нам машину и группу спецназа. По лицам солдат видно, что грядущая операция не очень то им и нравится. Прыгаем в машину и летим по Ошу. Здесь уже видны разрушения в полный рост. Улицы сожжены, забаррикадированы, дома разрушены. Запах гари уже становится привычным и на много дней останется у меня единственным в системе обоняния. С трудом верю своим глазам, что вижу на улицах.

Командир группы объясняет, что вывозить узбеков им трудно, так как сами местные киргизы недовольны таким спасением из их кварталов и можно вполне попасть под раздачу своих же единокровных. Другая большая проблема — как и кому отдавать спасенных. Никакой процедуры нет, каждый раз это рискованная импровизация.

     Машина влетает в киргизский квартал, солдаты орут прохожим, чтобы расступались. Люди в страхе шарахаются. Находим домом, высыпаемся горохом, бежим, ошибаемся подъездом. Из окон в шоке уже смотрят соседи. Какая-то бабушка называет квартиру, я размахиваю корочкой, ору, что мы — пресса, и что приехали спасти человека. Врываемся в подъезд. Бойцы убегают на последний этаж, я остаюсь с замыкающим, как вдруг открывается квартира на первом этаже. Боец заученно направляет туда автомат и ствол почти упирается в лицо русской старушке. Бабушка произносит с искренним удивлением: «Сынок, ты меня, что ли, убивать пришел?». Опять ору, что мы — пресса, и успокаиваю бабушку. Наверху слышу движение и крики спецназа. В первую секунду думаю плохое, бегу наверх. Там уже открыта квартира, стоит мужик, белый как мел, и смотрит на вооруженных людей. Ему что-то говорит мой напарник из Москвы. Вдруг из квартиры выводят женщин! Только этого не хватало. Спецура приказывает им намотать на лица тряпки. Людей уводят. Последней рядом со мной стоит женщина. Она не может закрыть дверь. Роняет ключи, не попадает в скважину, ещё раз. Она думает, что её и её семью увозят на расстрел. Выбегаем, несемся, как угорелые, в машину, людей затаскивают в кузов лицом вниз. Всё под крики. С визгом шин стартуем. И почти сразу напарываемся на блокпост киргизов, в нашу сторону идут люди с арматурой. Командир спецназа что-то кричит им воинственно-приветсвенное и толпа весело кричит в ответ, поднимает прутья и кулаки вверх. Спасенную семью закутывают в полиэтиленовую плетку, которая нашлась в грузовике. Чтобы голову просто не поднимали. Поворачиваюсь и вижу лицо девочки перед тем, как оно уйдет под пленку. Она прощается с миром и смотрит уже отрешенно на небо. Выехали из квартала.

     Впрочем, через 5 минут адреналин снова зашкаливает. «Внимание! Собрались! Узбекский район!» — кричит командир группы спецназа. Народ опять ощеривается стволами. Залетаем в полностью безжизненный район. Ни человека. Тишина. Высотное разбитое здание слева. «Могут быть снайперы! Смотреть! Открывать огонь на поражение при движении!». Должна состояться передача семьи узбекской стороне. Тормозим и садимся на корточки за машиной. Здание нас беспокоит. Семью ставят у стены. Атмосфера накаляется. Аркадий предлагает выйти, как журналист, и открыто передать людей узбекам. Кто-то из солдат говорит, что всю группу сразу тогда завалят. Командир встает в полный рост и идет куда-то за угол здания, к которому мы прижались. Слышу, как приказывает валить семью, если его убьют. Люди у стены стоят уже как мертвые. Им уже как будто всё равно. Команда «Отпускай» и почти в это же время в здании напротив видно движение. Бежит человек. Огня никто не открывает. Группа и мы прыгаем в машину и под крики солдат и лязганье оружия вылетаем из района. Через 5 минут все начинают шевелиться, разговаривать, курить и пить воду. Операция завершена. Командир отчитывается по телефону. Стресс проходит. Потом уже звонивший и принимающий спасенных узбек скажет, что там, за углом дома, с него взяли 20-25 долларов за освобождение семьи…

     Мы селимся в гостиницу, которую передали под казарму прибывающим из Бишкека силовикам. Выходим в поисках еды и попадаем в полуразграбленный магазин, который удалось двум хозяевам и соседям отстоять от толпы то ли узбеков, то ли киргизов. От мародеров. Магазин залит водой из обесточенных морозильников. Покупаем что-то по мелочи. Потом узнаем, что в гостинице есть в одном из номеров негласный чипок со всем самым необходимым и с запредельными ценами.

И идем пешком в узбекскую махалю. Несем сигареты и воду, тушенку и перловку. К тому парню, что звонил и просил спасти семью его соседа. Хотим узнать, что же за семья и просто увидеть ту сторону. Это наша первая самостоятельная прогулка по городу. Без оружия. Продолжаем наблюдать разрушения, надписи или таблички «Кыргыз» на дверях не разграбленных ларьков и магазинов, множество других непонятных мне надписей, шатания мутных личностей с автоматами, проезжающие мимо машины с вооруженными гражданскими людьми, баррикады. Баррикады вводят меня в ступор. Они просто огромны: контейнеры, гигантские камни, шины, бетонные несущие плиты, перевернутые фуры, автобусы и молоковозы. Как это всё можно было быстро физически поместить, передвинуть? На одних руках!

     Людей мало. Иногда проходят собаки. Молча. Их тоже мало. Собаки отводят взгляд, точь-в-точь как люди без оружия. Осторожно и опасливо они бегут по обочине с подавленным видом. В Ираке собаки не такие, более агрессивные. Привыкшие. Эти, видать, ещё нет. Не ожидали от людей.

Доходим до узбекского района, каждую секунду ожидая получить пулю из ниоткуда. Знакомимся. Раздаем еду и курево. И нас ведут по махалям. Я впервые увидел такое тотальное разрушение человеческого жилья вживую. Если до этого мы видели лишь фасады домов на улицах то теперь могли залезть вглубь квартала. Нет живого места. Всё покорежено, сожжено, разбито. Как такое можно сотворить без применения тяжелой техники, представить трудно. В сожженной школе имени Льва Толстого лежат парты. В пожарище вижу тетрадки и записи, открытки, сажусь на корточки и листаю. В больницу не решаюсь даже заходить. Сожженный ещё советский аппарат «Газводы», как символ похороненного для многих здесь навсегда детства. Ходим по пепелищу и я вижу пулевые выбоины и выбоины от крупных калибров техники. В подвалах и под руинами ещё могут быть трупы. Американский журналист потом скажет нам через день, что видел обгоревший и неубранный скелет в одном доме. Люди идут рядом с нами и здоровые взрослые мужики ревут, рассказывают. Всех женщин и детей они эвакуировали. Над городом пролетает вертолет, разбрасывающий листовки с призывами к миру, но люди в страхе шарахаются и жмутся к стенам. Идем на кладбище. Показывают свежие могилы. Их штук 20-30. Могильщик плачет. Такое кладбище в каждой махале. Их до десятка на город Ош.

     В махалях встречаются и российские граждане. В основном, скорее всего, они — этнические узбеки с паспортом РФ. Но встречаю и тех, кто просто неудачно заехал из России в город навестить близких и попал в пекло. Николай из Екатеринбурга показывает мне свой авиабилет. Свой единственный документ. Он прибыл в Ош за день до погромов и теперь не знает, что делать. Выходить на улицу он боится. В целом русских не трогают. Быть может, это шанс и местным русским стать посредниками в переговорах между киргизами и узбеками, узбеки не отвергают такое развитие событий. Это хотя бы какой-то шанс из патовой ситуации.

Вообще, что интересно, в махалях самые активные люди — молодежь. Она живет, передвигается, планирует будущее, разговаривает с журналистами и, рискуя своей жизнью, возит их по селам. Самоотверженные люди, вызывающие уважение. Устраивают спасение детей журналистами, прибывающими сюда уже со всего мира, хотя последние и ворчат, что им приходится это делать и что они попадают в такие двусмысленные для их профессии ситуации. Пока молодежь старается, значит, есть шанс, что жизнь затеплится, что есть хоть у кого-то надежда. Взрослые и старое поколение находятся в полной прострации. Призраками ходят по своим кварталам. У узбеков пока нет никакого переговорного органа, никаких представителей, самоуправления или лидера. Пока ещё шок.

     В то же время, народ взаперти дуреет. Уже идут слухи, что журналисты — агенты разведки киргизов, ходят и вынюхивают, как и что. Что узбекская молодежь — зарабатывает на журналистах. Стали появляться проблемы у тех, у кого жены или родственники киргизской национальности. То есть люди стали морально опускаться, начинают обвинять самих себя, пошел внутренний раздрай.

     По словам узбеков, речь не идет ни о какой стихийной или спровоцированной извне вспышке насилия. По их мнению, была проведена спланированная операция. За несколько дней до погромов ввели комендантский час, но только для узбеков. Т.е. те лишились свободы передвижения. Через короткое время после утреннего намаза в махали ворвалась техника, следом шли люди в форме, и третьей волной шла толпа мародеров и погромщиков. Шли с самодельными огнеметами. Толпа состояла из тысяч людей. Атака длилась два-три часа, потом стороны откатывались, отдыхали, и начиналось всё по новой. И так весь день. Работали снайперы. По крайней мере, на видеокадрах из стихийной больницы, которые нам показали, видны четкие попадания в голову и сердце. У узбеков оружия я не видел, ни в домах, ни в самих махалях. Видел вскрытый сейф. Рядом личные документы, поднял их и отдал местным. Потом видел, как старики внимательно изучали найденную бумагу. О мародерах говорили немного, всё больше страшные истории пыток и гибели людей.

     Мы спрашивали многих, как всё началось, с чего. О причинах мало кто смог сказать что-то внятное. Общие фразы о кочевниках и земледельцах, о воде и земле, о том, чья это земля исторически, кто умнее, кто глупее. Всё из области теоретизирования. По горячим следам говорили больше о поводах. С каждой стороны свои страшные истории, кто на кого напал первым и что сделал. Силовики больше говорят о «нейтральном» бакиевском следе, не отвергают нарко-версию. Но фактов тоже не приводят. Местные в это мало верят, обвиняя во всем национализм соседей. Но как бы там ни было, сейчас уже не важен сам повод, потому что всё переросло в национальную резню, равной которой по ожесточению здесь не помнят. Долгие годы, если не поколения, будут пытаться наладить жизнь или размежуются окончательно.

Уходим из махали уже после комендантского часа. Грязные, в копоти, ошалевшие от увиденного. Идти по пустому городу очень неприятно, под ногами шуршат гильзы, иногда где-то за домами раздаются выстрелы. Причем одиночные. Очередь, не знаю почему, как-то в этот момент кажется более обнадеживающим явлением. Доходим до перекрестка и тут меня уже вовсю берет оторопь. По сожженному чернеющему и ещё чадящему перекрестку опасливо куда-то идет семейная пара с коляской. В коляске видна голова малыша. Кажется невероятным, фантастическим инопланетным зрелищем после суток ужаса.

     Следующим днем мы пытаемся попасть в Джелалабад, взять интервью у Мирослава Ниязова и у его сотни добровольцев из Бишкека. Силовики не могут дать нам машину, а узбеки и киргизы напрочь отказываются ехать через села бывших соседей. В итоге мы едем на границу с Узбекистаном. Граница уже на замке, вернее, часовые стерегут лаз через сетку, который играем роль КПП. Принимают только тяжелораненых. Кругом одни женщины и дети. Кричат. Много ненависти, гуманитарки здесь мало. С трудом уезжаю оттуда, люди не пускают, все хотят рассказать свою личную историю, о трагедии своей семьи.

Заезжаем в село Наринам, узнать что-либо о погибшем проводнике. Информации ноль. В какой-то момент мне кажется, что гнев и эмоции у людей выйдут из-под контроля. Не узнав ничего, уезжаем. На выезде из одного из узбекских сел вижу на баррикаде дремучего старика, годков так сто. У него в руках обычная прочная ветка дерева, к концу привязан острый тонкий нож. Нож наточен и блестит на солнце так, что слепит глаза. Старик сидит на кочке и его нож на палке находится как раз на уровне лица водителя проезжающей машины. Старик сидит как изваяние, как памятник и вечный свидетель розни. Зрелище меня почему-то поражает, образ запоминается навсегда.

     Отдельная история — это блокопсты. Что в городе, что на дорогах вне. Если есть техника, то ещё терпимо. Значит, какое-то подобие власти, армии или милиции. Но стихийные блокпосты непонятных людей — уже очень опасно. Кто? Что? По какому праву? Внешний вид неприятный и угрожающий. Старики с красными лицами с непроницаемыми равнодушными взглядами. Ещё хуже блокпосты из молодежи. Те просто агрессивны. Сразу тычут стволы и приказывают вываливаться из машины. Одеты в маски и шорты! Проверяют документы, придираются к каждой цифре или надписи. Узбеков без документов куда-то уводят. Эти же блокпосты устраивают стычки с баррикадами. Но посты в городе поражают другой крайностью. Солдаты подворачивают штаны, вместо ботинок шлепки, ставят кресла и стулья у БТР и сидят с чайничками и термосами, в маечках или по пояс голые, но с автоматом на коленях. На лицах многих — черные солнцезащитные очки. Сплошь все Рэмбо. На БТР видел расстеленные роскошные ковры. На наших глазах задержанному на блокпосте человеку пытались приписать, что он снайпер, когда нашли горсть монтажных патронов и тысяч пять рублей местной валютой.

Для нас собирают видеоматериал, съёмки с мобильных, записи слов раненых, кадры из моргов. Люди не верят, что мы сможем вывезти информацию. По слухам, у французских журналистов на блокпосте при обыске отобрали все диски. У нас обошлось, не обыскивали. Какие-то кадры я смотрю прямо в доме, на единственном компьютере на всю махалю. Из морга. Когда доходит до тел покалеченных бабушек, выхожу из здания и сажусь на ступени. Меня не трогают, впервые за все время вокруг меня не собирается толпа. Сижу молча пару минут, но надо встать и идти.

     На дороге обратно вдруг вижу что-то на земле. Присматриваюсь и понимаю, что это черепаха переходит проезжую часть, медленно и упорно ползет к спасительной траве на обочине. Не знаю, что на меня находит, на я подхожу к ней, сажусь на корточки и начинаю фотографировать. Черепаха даже не моргнет. После двух дней разрухи, горя, плача женщин и озлобления мужчин, гари, баррикад, оружия, ножей, кадров погибших, эта черепаха кажется мне единственным Божьим созданием на земле. Смотрю ей в морду и понимаю, что она молодец. Она просто молодчина. Ползет себе к цели и плевать она хотела на всю войну и человеческие разборки. Быть может, когда-нибудь два народа и на этой земле с таким же упорством и спокойствием к внешним и внутренним раздражителям смогут дойти до мира.

+++

До аэропорта нас довозит пожилой киргиз на машине. После прохождения каждого блокпоста материт проверяющих документы и клянет все произошедшие события. Как и многие из встретившихся на нашем пути, он желает нам приехать ещё раз в Ош, но уже в хорошие времена. Когда они наступят.

     Менее чем через час, мы уже в воздухе, благодаря коменданту аэропорта. Взлетаем на фоне столбов дыма. Там внизу продолжается страх и ненависть, надежда и отчаяние, идет стрельба и мучаются люди. Пролетаем над хребтом. Снег лежит на склонах полосами, но он напоминает огромный человеческий скелет, раскинувшийся по бескрайней земле.

     А ещё через час на выходе из аэропорта Бишкека в первом же кафе по телевизору я вдруг слышу, как бодрая ведущая местной новостной программы рапортует зрителям, что оказывается то в городе Оше всё спокойно, по улицам гуляют женщины и дети, несут цветы…