Из рассказов и показаний французов, воевавших в Алжире

«То, что я делал в Алжире, как мне представлялось, я делал для своей страны и думал, что поступаю правильно, хотя мне это и не нравилось. Не следует сожалеть о том, что ты сделал, считая, что выполняешь свой долг. (…) с момента, когда государство требует от своей армии, чтобы она сразилась с врагом, который использует террор, чтобы вынудить население, занимающее выжидательную позицию, присоединиться к нему и спровоцировать репрессии, настроив таким образом в свою пользу мировую общественность, эта армия не может обойтись без применения крайних средств.  Я никого не сужу, особенно тогдашних моих врагов, но я часто спрашиваю себя, что произошло бы сегодня во французском городе, если бы каждый день слепой террор уносил бы жизни ни в чем не повинных людей. Разве высшие власти государства не потребовали бы через несколько недель положить этому конец любыми средствами?» (Генерал Оссаресс)

 +++

 «В войне такого типа, как алжирская, самые деликатные задания снова были поручены частям, которые иногда называют «элитными» или «специальными», а вообще это оперативные подразделения. Именно они время от времени выбивали повстанцев, закрепившихся на отдаленных базах. Однако чаще всего им приходилось собирать огромное количество разведывательных данных. Вот уже год как перед судами предстают офицеры, принадлежащие в основном к этим частям. И всё потому, что в один прекрасный день им поручили добыть информацию – с уточнением: «Любыми способами». Господин председатель, военные говорят «добыть разведданные», в лексиконе светских людей есть выражение «приставать с вопросами», а попросту говоря, это означает «пытать». Я заявляю под присягой, и никто из членов судейской коллегии не сможет меня опровергнуть, что лейтенант Годо, как и сотни его товарищей, получил приказ пытать с целью получения сведений. Не могу назвать по имени и указать звание самого высокого военного чина, отдавшего этот приказ, — конечно, не в письменной форме, тут и искать не стоит, однако я знаю, что для 1-й воздушно-десантной дивизии, где служил Годо, приказ этот передавался исполнителем от имени генерала Массюю. (…)

 Но почему выпускник Сен-Сира не отказался выполнить этот приказ? Да потому, что цель ему была поставлена таким образом, что воспринималась как относящаяся к разряду высших целей. Ему сказали, что от этого зависит исход битвы, что это – цена, которую следует заплатить за победу Франции».

 +++

 «А этот, кажется, не поддаётся никакому физическому и моральному давлению. Он оскорбляет нас по-арабски и старается достать нас прицельными плевками. Ни удары ногами, ни удары кулаками не ослабляют его сопротивления. Даже при допросе с применением электричества он продолжает вести себя нагло, что сильно нас нервирует. Инсценировка казни вызывает у него лишь презрительную ухмылку. Впервые за долгое время и испытываю настоящую ненависть к этому человеку, который бравирует перед нами своей честностью. А нам нравится заставлять кричать убийц вроде него, чтобы они громко каялись под ударами. Чтобы они признавались во всем и просили пощады.

 Я в одиночестве брожу по лагерю, поглядывая в сторону тех, кто входит и выходит из офицерской столовой, и думаю о новой порции алкоголя. Вдруг из камер, присмотр за которыми ослабел, доносится пение. Явная ностальгия, которая в нем слышится, приводит меня в ярость. Одним рывком я пересекаю двор, открываю первую дверь:

 — А ну заткнись! Заткнись!

 Я повторяю и повторяю эти слова, чередуя их с ударами по лицу. Заключенный пытается прикрыться согнутыми руками. Тогда я целюсь ему в живот, он открывает лицо, и я продолжаю его молотить. Он падает на пол, а я всё продолжаю его бить. Когда, устав, я выхожу из камеры, громко хлопнув дверью, из соседних камер не слышно ни звука.

 Вообще, битьё – дело удивительное. Начинаешь с пощёчины, чтобы, так сказать, привлечь внимание. За первой пощёчиной следует другая, а затем приходит злость. С каждым следующим ударом злость переходит в ярость, и бить начинаешь с каким-то слепым остервенением, не осознавая более, что делаешь. Это состояние полного озверения трудно описать. Жутко неприятно осознавать, что можешь становиться таким, но это всё-таки происходит. Такое случается не только со мной, но и с другими моими товарищами, которые участвовали в допросах».

 +++

 «Мы нашли тридцать пять трупов (европейцев в Алжире). Ещё было пятнадцать раненых и двое пропавших без вести. Когда я увидел детей, порезанных на куски, женщин со вспоротыми животами или отрубленными головами, я, кажется, забыл, что такое жалость».

 +++

 Из объяснений новобранцам методов допроса в Алжире:

 « — Допрос с применением электричества не содержит никакого риска смертельного поражения током. Одной ночи отдыха хватит, чтобы последствия прошли бесследно. Так что не стоит сокрушаться о судьбе человека, который и кричит-то в основном, чтобы нас разжалобить.

 Мы слушаем, что он нам говорит, и сразу успокаиваемся.

 — Но ведь пытаем же мы человеческих существ. – прошептал Ле Таур.

 — Что? (Капитан Жерар явно сдерживает ярость.) Кто там говорит о пытках? Мы ведем допросы. Чтобы я этого слова больше не слышал…

 В течение следующих пяти лет это слово не произносилось. Может быть, сработал инстинкт самосохранения? На мой взгляд, это было скорее результатом веры в то, что наши действия не имеют ничего общего с пытками».

 +++

 «Полицейские придерживались такого принципа: когда нужно допрашивать человека, который пусть, даже во имя каких-то идеалов, пролили кровь невинного, пытка становится дозволенной. Она дозволена и тогда, когда этого требуют чрезвычайные обстоятельства: вовремя полученная информация может стоить десятки человеческих жизней»

 +++

 «Вот представьте себе на минут такую ситуацию. Ты – принципиальный противник пыток. И вот ты задерживаешь человека, явно замешанного в подготовке террористического акта. Подозреваемый отказывается говорить, а ты не настаиваешь. И вот совершается теракт и уносит множество жизней. Что же ты скажешь родственникам, например родителям ребенка, на куски разорванного взрывом бомбы? Как оправдаешься, что не употребили все средства, чтобы заставить говорить подозреваемого? (…) И тогда ты поймешь, что же на самом деле тяжелее – пытать предполагаемого террориста или убеждать родственников погибших в том, что лучше позволить убить десятки ни в чем не повинных людей, чем заставить страдать одного виновного. Короткое раздумье над этой притчей развеяло мои последние сомнения. И я сделал для себя такой вывод: никто и никогда будет не вправе нас судить, и что если при исполнении моих служебных обязанностей мне приходится делать крайне неприятные вещи, я никогда не должен об этом сожалеть».

 +++

 «Я узнал, что (…) допрашивают членов ОАС. Тех, кто устанавливал бомбы. Наши переводчики, которые страшно возмущались, когда исполнителями подобных преступлений оказывались арабы. для которых они не признают никаких смягчающих обстоятельств. на этот раз возмущены  жестоким обращением со своими соотечественниками. Получается, что исполнителей одинаковых преступлений называют террористами, если это алжирцы, и патриотами, если это члены ОАС.  Тем не менее я разделяю их гнев и негодование. Французы, пытающие французов, — какой позор!»

 +++

 «Когда после боев наступает тишина, мы можем в полной мере оценить враждебность этой страны по отношению к нам.  По радио мы узнаем о смерти одного из резервистов. Наверняка это один из тех молодых людей, которые месяц назад прибыли в казарму на юго-западе Франции, где формировались полки для усиления военного контингента в Алжире. Именно в таких обстоятельствах зарождается ненависть. Или, по крайней мере,  уверенность в том, что нужно отрубать руки убийцам, которые ночью устраивают пожары, создавая атмосферу страха, благоприятствующую несчастным случаям. Рассказ об этом случае не устраняет, а наоборот, обостряет чувство горечи. Вскоре другие события окончательно убедили солдат в том, что сражаются они против убийц. Сначала убийство француза, родившегося в Алжире. Мы все его знали и любили. Этот добрый крестьянин был как отец для призванных резервистов и хорошо обращался со всеми наемными рабочими-арабами. Когда его нашли зарезанным в винограднике, ненависть охватила всех солдат. Отныне мы были готовы к мести. Чтобы это понять, нужно было увидеть три страшно изуродованных тела и оторванные конечности, разбросанные взрывом на десятки метров, нужно было слышать, как кричали от боли четверо тяжелораненых, — со смертью боролись даже те из них, кто потерял ноги. Самая изощренная пропаганда не дала бы лучшего результата.  Казнь крестьян, единственное преступление которых состояло в том, что они жили вблизи от места покушения, два дня спустя не вызывала никакой реакции. Так что и эти крестьяне «подорвались» на то же мине».

 +++

 Генерал Оссаресс рассказывает, что когда захотел уйти с должности, преемника было не сыскать днем с огнем: « Без преувеличения можно сказать, что очереди на замещение вакантной должности не было. И даже если бы объявление о поиске моего преемника делались бы во всех полках под барабанный бой, уверен, что никого бы нашли. Тогда я самым конфиденциальным образом прозондировал нескольких товарищей. Отказались все».

 +++

 «Вы думаете, что среди всех этих добрых людей, которые падают в обморок при виде крови, нет потенциальных палачей? Согласиться с пытками, одобрить их, а затем самому в них участвовать – в этом, в конечном счёте, нет ничего трудного. Достаточно себя убедить, что твое дело – правое, что предпринятые действия необходимы и что, следовательно, цель оправдывает средства. Палачами не рождаются». 

***

Источник — Эрик Давид «Принципы права вооруженных конфликтов»