Это не исламская революция

  Восстания в Египте и в Тунисе продемонстрировали, что ислам отныне менее силен политически, несмотря на то, что его социальное влияние растет.

Отношение европейцев к народным восстаниям в Северной Африке и на Ближнем Востоке обусловлено моделью тридцатилетней давности, возникшей еще во время исламской революции 1979 года в Иране. Политологи ожидают видеть во главе движения исламистские группировки типа «братьев-мусульман» или их местных эквивалентов; либо, по крайней мере, увидеть, как они затаились в ожидании, в полной готовности взять власть в свои руки. Однако в данном случае сдержанность «братьев-мусульман» удивила и обескуражила наблюдателей: куда же подевались исламисты?

А вы посмотрите на тех, кто участвовал в этих восстаниях, – совершенно очевидно, что тут мы имеем дело с пост-исламистским поколением. Для них великие революционные движения 1970-х и 1980-х годов – древняя история, дела родителей. Молодое поколение не интересуется идеологией; их лозунги конкретны и прагматичны: «Эрхал!», т.е. «Убирайтесь!» В отличие от своих предшественников в Алжире восьмидесятых, они не апеллируют к исламу; просто они отвергают коррумпированную диктатуру и призывают к демократии. Это отнюдь не означает, что участники демонстраций не религиозны; однако их действия совершаются в светском политическом пространстве, и они не видят в исламе идеологии, способной создать лучший мир.

То же относится и к другим идеологическим направлением: нынешние бунтари – националисты (только взгляните на весь этот ура-патриотизм), не пропагандирующие национализм. Особенно поражает отказ от теорий заговора. Никто больше не указывает на Соединенные Штаты и Израиль – или, в случае Туниса, на Францию – как на источник всех бед в арабском мире. Практически не слышно лозунгов панарабизма, хотя жители Египта и Йемена, вышедшие на улицы после событий в Тунисе, ярко проиллюстрировали тот факт, что «арабский мир» — это политическая реальность.

Нынешнее поколение плюралистично, и, несомненно, именно в силу своего индивидуализма. Как показали социологические исследования, современная молодежь лучше образованна, чем прежние поколения, лучше информирована, нередко имеет доступ к современным средствам коммуникации, что позволяет связываться друг с другом отдельным лицам, без посредничества политических партий – партий, которые, так или иначе, запрещены. Молодые люди знают, что исламистские режимы в конечном итоге превратились в диктатуры; ни Иран, ни Саудовская Аравия уже не обладают для них притягательностью положительного примера. Те, кто вышел на демонстрацию в Египте –люди того же сорта, как те, кто в 2009 году вышли на улицы, протестуя против Махмуда Ахмадинежада. (По причинам пропагандистского характера, режим в Тегеране заявил о своей поддержке движения в Египте, хотя вряд ли за этим стоит что-то большее, чем сведение счетов с Хосни Мубараком). Многие из современной молодежи имеют свои религиозные убеждения; однако они не сваливают в одну кучу свою веру и свои политические требования. В этом смысле современное движение протеста можно назвать «светским». Религиозное чувство обособилось и индивидуализировалось.

Люди вышли на улицы в защиту, прежде всего, достоинства и «уважения» — лозунг, возникший в Алжире в конце 1990-х годов. И ценности, на которые они претендуют, это универсальные человеческие ценности. Однако «демократия», к которой призывают, не навязана кем-то извне, это нечто принципиально отличное от попытки администрации Буша насадить демократический стиль правления в Ираке в 2003 году. Тогда препятствием оказалось нарушение политической законности и сам факт военного вмешательства. Сегодня, как ни парадоксально, именно уменьшение американского влияния на Ближнем Востоке, наряду с прагматизмом администрации Обамы, делает призыв к установлению демократии возможным, естественным и абсолютно законным.

И все-таки, бунт – это еще не революция. У новых народных движений нет лидеров, нет структуры, нет политических партий, что затрудняет им задачу установления демократии в бывших диктаторских государствах. Вряд ли стоит ожидать, что разрушение старых режимов автоматически приведет к установлению на их месте либеральных демократий, как на это рассчитывал и Вашингтон в Ираке.

А что же исламисты, т.е. те, кто видит в исламе политическую идеологию, способную разрешить все проблемы общества – где они? Они никуда не делись; но они изменились. Самые радикальные заняты тем, что ведут международный джихад; они – в рядах «Аль-Каиды» в пустыне исламского Магриба, они в Пакистане, они в окрестностях Лондона. У них нет своей социальной или политической базы. Мировой джихад, действительно, стоит в стороне от социальных движений и национальной борьбы. «Аль-Каида» пытается представить себя авангардом мирового мусульманского «сообщества» в его борьбе против западных угнетателей; но безуспешно. Свои ряды «Аль-Каида» пополняет преимущественно за счет молодых джихадистов, лишенных корней, полностью отпавших от своих семей и своей среды. Она по-прежнему привержена логике «пропаганды действием» и нисколько не заботится о создании политической структуры в мусульманских обществах.

Учитывая тенденцию «Аль-Каиды» сосредоточивать свою деятельность на Западе, ее нацеленность на так называемые западные мишени во всем мире, ее фактическое влияние близко к нулю. Следовательно, ошибкой было бы проводить параллель между реисламизацией, активно происходящей в арабском мире в последние тридцать лет, и политическим радикализмом. Если арабские общества стали заметно более исламизированными, чем 30-40 лет назад, то что же объясняет отсутствие исламских лозунгов у нынешних демонстрантов? Парадокс современной исламизации заключается в том, что этот ислам в значительной мере деполитизирован. Социальная и культурная реисламизация проявляется ношением хиджаба или никаба, увеличением числа мечетей, религиозных проповедников и каналов исламского телевидения; эти перемены произошли без вмешательства солдат ислама и привели к открытию своего рода «религиозного рынка», на котором сейчас никто не может похвастаться монополией. Иными словами, исламисты утратили свое господство в области религиозного самовыражения в обществе, которой они обладали в 1980-х годах.

Диктаторские режимы в арабском мире (к Тунису это, впрочем, не относится) часто поощряют консервативный ислам, весьма заметный, но не особенно политически окрашенный; основной заботой, навязчивой идеей этого ислама стал контроль общественной морали. (Ношение хиджаба, например, стало уже привычным делом). Таково, например, согласуется направление салафизма, которое делает упор скорее на возвращении в лоно исламской религии отдельных лиц, чем на развитии общественных движений. То, что на Западе воспринимается как великая зеленая волна реисламизации, в действительности является не более чем тривиализацией ислама: теперь все становится исламским, от фаст-фуда до женской моды. Однако правоверное поведение теперь характеризуется в высшей степени индивидуализированной формой и структурой; теперь каждый выстраивает для себя свою собственную веру, теперь в цене проповедники, говорящие о самореализации, вроде египтянина Амра Халеда, а интерес к утопической идее исламского государства резко упал. Салафиты озабочены, главным образом, сохранением религиозных ценностей; у них нет никакой политической программы. Расцвели и некоторые другие религиозные течения, до сих пор считавшиеся полузабытыми, как, например, суфизм. Растущее многообразие религиозных направлений выходит за границы ислама; например, в Алжире и Иране прокатилась волна обращения в христианство.

Ошибкой было бы также считать, что диктаторские режимы являются сторонниками секуляризации государства, в противовес религиозному фанатизму. За исключением Туниса, авторитарные режимы в арабском мире не сделали общество светским; напротив, эти режимы смогли обеспечить распространение неофундаменталистской формы реисламизации, при которой исполнение закона шариата требуется без какого бы то ни было обсуждения природы политической власти. Повсюду государство поставило себе на службу официальные мусульманские учреждения, основанные на строгой консервативной теологии. Это оказалось настолько эффективно, что традиционному духовенству, получившему образование в Аль-Ажарском университете в Каире, больше нечего сказать об основных насущных социальных и политических проблемах. Им нечего предложить молодому поколению, которое идет пути исповедования своей веры в более открытом мире.

Эти тенденции развития оказали влияние на исламистские политические движения; в качестве примера упомянем изменение лица египетских «братьев-мусульман» и партии Туниса «Движение возрождения» («Аль-Нахда»). Изменение «братьев-мусульман» стало реакцией на бурные события, как те, которые выглядели как успех (исламская революция в Иране), так и те, которые были связаны с поражением (повсеместные ответные репрессии). Урок извлекли как солдаты ислама нового поколения, так и такие ветераны, как Рашид Ганнуши (Rachid Ghannouchi), стоящий у истоков движения «Аль-Нахда». Они поняли, что стремление захватить власть на волне революционного движения приводит либо к гражданской войне, либо к диктатуре. Борясь с репрессиями, они стали налаживать контакты с другими политическими силами и организациями. Хорошо зная свое собственное общество, они понимали, что идеология в нем не имеет большого влияния. Учли они и урок Турции, где Реджеп Тайип Эрдоган и его «Партия благоденствия» смогли сочетать успехи в установлении демократии, в достижении победы на выборах, в экономическом развитии и обеспечении национальной независимости с продвижением если не исламистских, то, по крайней мере, «аутентичных» ценностей.

И, главное, «братья-мусульмане» отныне не настаивают на альтернативной экономической и социальной модели. Теперь «братья» консервативны по отношению к морали и либеральны в экономике. Это самый, на наш взгляд, поразительный сдвиг, ведь в восьмидесятых годах исламисты стояли на позициях защиты интересов угнетенных классов и призывали к огосударствлению экономики и перераспределению материальных благ. Сегодня «братья-мусульмане» в Египте поддерживают сельскохозяйственные контрреформы Мубарака, вернувшего землевладельцам право поднимать цены и грабить фермеров-арендаторов. Эта трансформация оказалась настолько полной, что ныне исламисты совершенно не участвуют в активных общественных движениях в дельте Нила, где произошло восстание «левых», в частности, профсоюза военных.

Однако обуржуазивание исламистов пошло на пользу развитию демократии, заставляя их стремиться к примирению и компромиссу, к союзу с другими политическими силами. Теперь не стоит вопрос, является ли установление диктаторского режима наиболее эффективной защитой от исламизма; исламисты стали на равных участвовать в демократической игре. Естественно, они будут пытаться контролировать общественную мораль, однако в отсутствие репрессивного аппарата, подобного тому, что существует в Иране, или религиозной полиции по саудовскому образцу, им придется считаться с требованием свободы, которая не ограничивается правом выбора парламента. Короче говоря, исламистам придется либо идентифицироваться с общепринятой салафитской традицией, отказавшись от всякой претензии на определение нового места ислама в современном мире, либо дать себе труд переосмыслить свое понимание взаимосвязи между религией и политикой.

В Египте, покуда бунт будет оставаться в значительной мере аполитическим, центральную роль в грядущих переменах будут играть «братья-мусульмане». Нынешние события еще укладываются в рамки политики протеста; они пока не предвещают приход нового режима. Арабские общества все еще остаются довольно консервативными. Средние классы, сформировавшиеся в период экономической либерализации, жаждут политической стабильности. Они протестуют, прежде всего, против хищнической природы диктатуры. Здесь многое может прояснить сравнение ситуации в Тунисе и в Египте. В Тунисе влиятельный клан Бен Али ослабляет всех своих потенциальных союзников, отказываясь разделять с ними не только власть, но и материальные блага. Класс бизнесменов в этой стране оказался обманут правящей семьей, а армия была вытеснена на обочину политической и финансовой жизни. Нищая армия Туниса была заинтересована в приходе демократического режима, который бы увеличил ее бюджет.

В Египте, напротив, режим имеет намного более основательную социальную базу, и армия здесь участвовала не только в поддержании политической власти, но и в управлении экономикой страны, со всеми вытекающими отсюда преимуществами. Именно такая ситуация типична для арабского мира. Демократическим движениям в регионе, таким образом, придется столкнуться с глубоко укорененной традицией кумовства. Сможет ли демократия справиться со сложными сочетаниями отношений вассальной преданности и клановой принадлежности в армии, среди племен, среди политической элиты? Насколько успешно смогут режимы эксплуатировать традиционную верность им бедуинов в Иордании или, к примеру, племен в Йемене? И смогут ли эти общественные группы стать самостоятельными действующими лицами в движении за демократическое изменение? И как будет адаптироваться к новой ситуации религия?

Процесс изменения, несомненно, будет долгим и хаотичным, но одно ясно: эпоха арабско-мусульманского эксепционализма (исключительности) миновала. Последние события указывают на глубокие изменения, происходящие уже в течение некоторого времени в арабском обществе, но до сих пор закрытые для западного восприятия, искаженного не вполне реалистичным отношением Запада к Ближнему Востоку. Волнения в Египте и Тунисе показали, что народ этих стран извлек уроки из собственной истории. Мы, конечно, не покончили с исламом, и либеральная демократия – еще не «конец истории»; однако мы должны, по крайней мере, научиться думать об исламе в его неразрывной связи с арабско-мусульманской культурой, которая сегодня уже не замыкается на себе – если когда-либо это вообще было так.

***

Оригинал публикации: This is not an Islamic revolution

(«New Statesman», Великобритания)

Источник — ИноСМИ